Зои Стейдж - Молочные зубы

– Только туда и обратно, – сказала Сюзетта.

Он еще раз ее чмокнул и спрыгнул с кровати.

– Не закрывай, – попросила она, когда он собрался затворить дверь в ванную.

– Я мигом, – прошептал он, оставив дверь нараспашку, и скатился по лестнице.

Звякнули ключи, и замок защелкнулся.

Через минуту его машина тронулась с места.

В доме наступила могильная тишина. От мысли, что сейчас из комнаты выйдет дочь, незнакомая, чужая, с широко открытыми глазами и маленькими кинжалами вместо зубов, у Сюзетты на руках дыбом встали волоски. На мгновение ее посетило ощущение дежавю. Она знала, что именно так поведет себя Ханна: придет к ней со зловещей улыбкой на губах – и хотела закрыть дверь и поставить барьер между собой и чудовищем, которое могло в любой момент проснуться. Она попросила Алекса оставить ее открытой, чтобы видеть холл, но теперь помимо своей воли не сводила глаз с колокольчиков, ожидая малейшего движения. От напряжения у нее затуманился взор, она хотела позвонить Алексу, сказать, что передумала, и попросить вернуться домой.

Но ничего такого делать не стала.

Однажды Мари-Анн уже умерла на костре, став жертвой предвзятости своего времени. Им тоже надо попытаться. Теперь справедливость была на их стороне. Когда-то ребенок по имени Ханна улыбался солнышку, хлопал в ладошки, когда смотрел на птиц, вечно хихикал. Девочка была несчастна. И ни один логопед, ни один детский врач так и не поставил диагноз, не объяснил, почему она не говорит. Вряд ли Алекс готов был услышать, что их дочь страдает от психического расстройства, хотя доктор Ямамото сказала это чуть ли не напрямую. Наконец у них появилось хоть что-то, над чем можно работать, и общая цель – помочь Ханне.

Она попыталась успокоить нервы, повторяя как мантру, что девочка «не ведьма, а больна».

С улицы донесся вопль, сменившийся громкими раскатами хохота. Стайка гуляк, собравшихся в какой-нибудь местный бар, предположила она. Сейчас напьются и перетрахаются. Несмотря на все свои проблемы, она совсем им не завидовала. Ни коллективное забытье, ни пьяный секс, ни категоричный уход от реальности никак не помогут решить их. У нее есть муж и дочь, которых она любит и которые стоят того, чтобы за них сражаться.

Может, надо было предложить Ханне помочь нарисовать Мари-Анн? И этот арт-проект стал бы первым совместным творением матери и дочери? Таким поступком она могла бы сказать: «Я помогаю тебе изгнать внутренних демонов, потому что люблю. И огорчаюсь, что ты замыслила такой страшный, невыполнимый план».

Вот что она скажет, если звякнут колокольчики и откроется дверь:

– Что бы ты ни сделала, я все равно тебя люблю.

Она сидела за кухонным столом, доедая последние кусочки банана и допивая молоко, глядя, как папа помогает маме ковылять вниз по лестнице. После ее попытки отомстить с помощью кнопок в доме все стало как-то странно и зыбко, его будто посадили на качели, которые все раскачивались, не в состоянии остановиться. На нее никто не орал и не грозил наказанием. Однако весь день накануне девочка провела одна, а папа лишь время от времени заглядывал посмотреть, как она. Одиночество Ханна любила, только когда выбирала его сама. Отец едва помог ей искупаться в ванне и не удосужился расчесать волосы. А потом отказался почитать ей любимую книгу и взял вместо нее другую, скучную и по-детски наивную. Потом быстро ее отбарабанил, а она недоуменно смотрела на него.

Открыв дверь, она услышала громкий звук, который не на шутку ее испугал. Потом увидела, что это всего лишь колокольчики из кабинета папы, по которым она любила стучать пальчиками, когда они висели на своем месте. Она заставляла их тихо петь, как делают музыканты-эльфы или жучки. В комнату, протирая глаза, вошел папа, и она указала ему на колокольчики. Это что, подарок? Почему папа их сюда принес? Зачем?

– Gomorron [28] Gomorron ( швед .) – доброе утро. , – пробормотал он, почесал бороду и проигнорировал ее безмолвный вопрос.

Девочка оделась, папа приготовил завтрак, но при этом порезал бананы на куски больше, чем обычно делала мама, а она любила тоненькие, чтобы их можно было без труда ломать ложкой.

Мамины костыли завораживали и напоминали дополнительную пару гигантских рук какого-то робота. На ней был спортивный костюм – эластичный и облегающий, – который она надевала, когда занималась уборкой, хотя сегодня вряд ли могла что-нибудь делать по дому. Когда мама упирала костыли в следующую ступеньку, ставила на нее одну ногу, а потом другую, папа не сводил с нее глаз. Потом опять и опять, пока она наконец не спустилась вниз. Папа пятился по лестнице перед ней, выставив вперед руки, словно боялся, что она упадет.