Джеймс Кейн - Почтальон всегда звонит дважды [сборник litres]

– А он тебя допек, верно?

– Есть немного.

– Сэкетт упертый, точно. Любого достанет. На вид-то прямо проповедник братской любви и милосердия, но сердце у него – камень.

– Верно, камень.

– В этом городке только один человек может его одолеть.

– Да ну?

– Один парень, Кац. Ты про него слыхал.

– Еще бы не слыхал.

– Мой приятель.

– Неплохо иметь такого приятеля.

– А то. Тебе адвоката сейчас не полагается. Пока не предъявят обвинение, ты его требовать не можешь. Тебя имеют право продержать сорок восемь часов и никого к тебе не пускать – инкоммуникадо [7] Инкоммуникадо ( исп . incommunicado – изолированный) – человек, лишенный связи с внешним миром. называется. Но его-то я к тебе пропущу, смекаешь? Коли я с ним потолкую, он, может, и согласится заглянуть.

– Хочешь сказать, ты с ним в доле?

– Хочу сказать, мы с ним приятели. Если бы он со мной не делился, было бы не по-приятельски, верно? Кац – парень что надо. Только он и может уделать этого Сэкетта.

– Ладно, действуй. И чем быстрей – тем лучше.

– Скоро вернусь.

Коп ненадолго ушел, а когда вернулся – подмигнул. Довольно скоро в дверь постучали, и явился Кац: мелкий типчик лет сорока с черными усиками и потасканным лицом.

Первое что он сделал, как вошел, – достал кисет с «Настоящим даремским курительным табаком» и коричневую бумажку и скрутил себе сигарету. Потом зажег ее, докурил до половины и на том – все. Она болталась у него во рту, а горела или нет, да и сам он спал или нет, я так и не понял. Этот Кац просто развалился в кресле, перекинув одну ногу через подлокотник, – шляпа на затылке, глаза полузакрыты.

Может, он и подремывал, но все равно казалось, что он знает намного больше, чем те, кто не спит, и в горле у меня встал ком. Словно, как поется в песне, прилетела ангельская колесница, чтобы забрать меня домой.

Коп таращился, как Кац сворачивает сигаретку, с таким видом, словно тот был известным акробатом, который должен сделать смертельное сальто. Выходить из палаты ему явно не хотелось, однако пришлось.

Когда мы остались одни, Кац сделал мне знак начинать. Я рассказал, как мы попали в аварию, и теперь Сэкетт шьет нам убийство грека ради страховки и заставил меня подписать заявление против Коры, что якобы она и меня хотела убить. Кац выслушал, помолчал некоторое время. Потом поднялся.

– Лихо он вас обработал.

– Напрасно я подписал. Я не верю, что она такая злодейка. Теперь не знаю, как быть.

– В любом случае не следовало подписывать.

– Мистер Кац, обещайте мне одну вещь. Как увидите ее, скажите…

– Да, я ее увижу. И скажу то, что сочту нужным. Если я вашим делом занимаюсь, стало быть, я им занимаюсь. Ясно?

– Да, сэр, ясно.

– На предъявлении обвинения я буду присутствовать. Ну или кого-нибудь вам найду. Поскольку Сэкетт вынудил вас написать заявление, представлять вас обоих я не смогу, но работать буду. И повторяю: если я этим занимаюсь, стало быть, занимаюсь, что бы вам там ни казалось.

– Делайте все, что нужно.

– Увидимся.

Вечером меня опять положили на носилки и повезли в суд – предъявлять обвинение. Ни скамей для жюри, ни кафедры для свидетеля – в общем, ничего такого. Судья вместе с несколькими полицейскими сидел на возвышении, а перед ним стоял длиннющий стол через всю комнату, и если кто хотел выступить с показаниями – подходил к этому столу, задирал голову и говорил. Народу толпилось полно; когда меня вкатили, засверкали вспышки фотографов. Сразу было ясно: событие происходит важное.

Лежа на носилках, я мало что видел, но успел заметить Кору на скамье рядом с Кацем и Сэкетта, который беседовал с неизвестными мне типами с портфелями, и еще нескольких копов и свидетелей, бывших на дознании.

Пока дослушивали дело какой-то китаянки, меня расположили перед помостом на двух сдвинутых вместе столах и поправили одеяло, а потом коп постучал, требуя тишины. Тем временем ко мне подошел молодой человек и сказал, что его зовут Уайт, и Кац послал его представлять мои интересы. Я кивнул, а он продолжал шептать про Каца, и коп застучал сильней.

– Кора Пападакис!

Она встала, и Кац подвел ее к столу. Проходя мимо, она едва меня не коснулась, и я – удивительно, в этой сутолоке! – уловил ее запах, тот самый, который всегда сводил меня с ума. Выглядела она получше, чем вчера. Блузка была другая и сидела отлично, костюм выстиран и выглажен, туфли начищены. И глаз, хоть и с синяком, уже не так заплыл.

Другие тоже подошли и выстроились перед столом, и коп велел всем поднять правую руку и начал бубнить насчет правды и ничего кроме правды. Посреди фразы он остановился и посмотрел, поднял ли руку и я, и увидел, что нет. Тогда я ее поднял, и он забубнил дальше.