Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

Никита Назарович прав. Дьявол! Настоящий дьявол, а что полагается делать с Дьяволом? Осиновым колом, и сверху цементом, и чтобы ни одна живая душа не знала, а тех, кто знает, за ним в ту же яму и снова цементом, цементом, цементом…

— Было уже это все, — словно разочаровавшись, произносит профессор, — и на кострах жгли, и головы рубили, а еще в кипящей смоле топили — не помогло. Мысль убить невозможно, рубильником только щелкнуть, нарушить контакт, так она в другом месте даст о себе знать, новый проводник найдет. Я же — проводник, обыкновенный проводок, по которому она бежит.

— А почему у меня не бежит? Почему у вас? Вы что, особенный?

Самолет стоит на месте и натужено гудит, дрожит каждой заклепкой, каждым болтиком. И фонарь, пугаясь собственной тени, тоже дрожит, и Ефим.

— Спину свою береги, через спину к тебе придут. А девочку не трогай, в ней ничего нет.

— Какая еще девочка?

— Тебе лучше знать — какая. Вообще ее не трогай, ни до, ни после — забудь о ней. Как увидишь, тут и забудь.

Ефим забыл — вычеркнул из памяти весь разговор и профессора больше никогда не видел — сдал каким-то мрачным типам на аэродроме. И Москвы не увидел — его тем же вечером отправили обратно — вместе с какими-то коробками, ящиками и мешками.

Все что он запомнил — пять лет. Много это или мало? И много и мало.

Пять лет — именно столько длилась война, так, по крайне мере, принято считать в исторических хрониках. Хотя длилась она гораздо дольше, для некоторых — всю жизнь. Семен пропал, как сообщало письмо, что пришло в конце зимы. Не убили, не ранили, а пропал — испарился в неизвестность. Кроме неопределенности, которой и прежде хватало, новое чувство и еще большая уверенность — нужно ждать.

Вместо матушки у окна теперь стоит Даша — переняла пост, как впрочем, и заботы. Сейчас она ходит за дровами, отоваривает карточки и меняет на продукты все, что можно поменять. Мать заболела неожиданно — с вечера легла здоровой, а проснулась разбитой. Не выдержала, — поняла Даша, — или перестала верить. А еще Даша поняла, что матушка не собирается поправляться. Приговор прочитала по глазам — тусклым, пустым и равнодушным. Схватила письмо и принялась кричать — громко, надрывно, почти в истерике.

— Пропал без вести, — кричит она, — не убили, а без вести! Если он вернется, что я ему скажу? Как объясню? Смотри! — и тыкает пальцем в текст, — без вести!

Клавдия — тут же, забилась в угол. Стоит, даже когда на нее диким голосом кричит Даша.

— Уходи! Мне и без тебя тошно, чего ты ко мне прилипла? Иди к своему отцу, и бумаги у нас нет, и карандашей.

— У меня мама тоже без вести пропала — ее в поезде убили, — говорит ребенок.

— У-у-у-у-у-у-у-у — кричит Даша, — дура! Ее не могли убить — она пропала! Понимаешь, про-па-ла! Повтори!

— Про-па-ла, — повторяет Клавдия и гладит подругу по спине. Гладить по головке она боялась — слишком страшно кричала Даша. Иногда и она плакала — убегала во двор, пряталась и начинала плакать. Вместе плакать нельзя, вместе плачут на похоронах…

Она плачет — сидит на каких-то кирпичах и тихонько скулит.

— Потерялась?

Голос незнакомый и дяденька незнакомый — прежде Клавдия его не видела. Дяденька стоит и оглядывается по сторонам.

— Пойдем, — говорит он и протягивает руку.

Идут, но почему-то совсем в другую сторону.

— Не волнуйся — улыбается дяденька, — твоя мама у нас. Она как сказала, что ты потерялась, я сразу вспомнил. И говорю ей — твоей маме: маленькая такая девочка? В пальтишке и платочке сереньком? Как же, видел. Иду и думаю: а чего она одна делает? А тут твоя мама — понимаешь?

Дяденька держит за руку крепко, даже очень крепко — не вырваться.

— Понимаю, — отвечает Клавдия, — мама на рынок пошла, а я заблудилась.

— Точно, на рынок — так твоя мама и сказала: пошла на рынок, а дочурка моя пропала! Ничего, сейчас увидишь свою маму.

Дяденька чихает, скидывает к лицу руку — достаточно, чтобы броситься бежать. И она бежит — проваливается в снег, несется, что есть сил.

— Стой, — кричит дяденька, — ты куда, сучка?

Здесь она прежде ходила и гуляла — ковыряла палкой, пытаясь найти случайно оказавшееся под снегом полено. Осталось метров двадцать, однако оглядываться нельзя — дяденька, не спеша, следует за ней, посматривая по сторонам. Еще десять метров, пять — Клавдия ныряет и ползет, ползет вперед… ползет пока не оказывается зажатой в узкой дыре каменной расщелины.

— Дура! — слышит она злобный голос, — ты же там сдохнешь! Тебя никто не найдет! И мать твоя не найдет!