Иван Миронов - Плохая шутка

Он вышел за дверь. Спустившись на этаж, остановился. Он должен был сказать что-то другое. Не отмахиваться от друга, поддержать его. Хотя бы на минуту стать человеком, а не сварливым бесчувственным чурбаном. Но что сказано, то сказано, – тут ничего не поделаешь. А с осадком внутри можно мириться. Виктор привык к неприятным ощущениям.

Войдя в полупустой вагон метро, Виктор хмуро отмахнулся от молодого парня, который хотел уступить ему место, и взялся за поручень. Кашель донимал его с удвоенной силой, но он сдерживался, понимая, что если начнет, то будет трудно остановиться. И пассажиров метро явно не порадует старый умирающий мешок с костями, разбрызгивающий вокруг себя кровь. Последние месяцы приходилось контролировать себя во время вылазок в общественные места. Благо, эти вылазки становились все реже и реже.

Когда желание кашлять стало невыносимым, Виктор покинул вагон на ближайшей станции и отошел как можно дальше от пассажиров, ожидающих поезда. Приступ кашля оказался настолько сильным, что у Виктора промелькнула мысль: «Видимо, это все». В глазах мелькали черно-красные всполохи, голова шла кругом. Погодин ощущал себя матросом на палубе во время шторма: вокруг все крутилось и вертелось в бешеной пляске. Легкие горели, словно в них напихали стекловаты. Этот жар пробежал по шее, лицу и захватил затылок.

Прошло несколько невыносимых секунд, не более минуты, и огонь стал затухать. Кашель поутих, а еще минуту спустя прекратился вовсе, словно его и не было. И только горящее лицо, саднящие внутренности да кровь на платке намекали, что благословенное бесчувствие – всего лишь отсрочка неизбежного.

С трудом перемещая ослабевшие ноги, Виктор подошел к краю платформы.

«Интересно, а что, если сейчас броситься под поезд, до того, как этот Анку отдаст мне письмецо? Испорчу я ему статистику?»

Подъехал поезд, и Виктор, отвлеченно играясь этой мыслью, зашел в вагон.

Мурка встретила его тихим, как будто подскуливающим, мяуканьем. Старая кошка принялась тереться о ноги хозяина.

– Ну что, Мурка, ждешь? – спросил Виктор.

Кошка, словно соглашаясь, издала звук, похожий в одно и то же время и на мурлыканье и на скрип несмазанных петель.

В квартире стоял запах, который раньше Виктор почти никогда не замечал. Смесь мочи, витаминов и чего-то приторно сладкого. Запах старости и одиночества. Быть может, он долго отсутствовал сегодня и уже забыл, как пахнет его «однушка». А может, сегодняшний день, стоящий того, чтобы его прожить, обострил ощущение безысходности и пустоты. Всего каких-то пару часов назад он сидел с людьми, с которыми его что-то объединяло, даже если это что-то – смерть. Он говорил и не был единственным слушателем своих же слов. Он слушал голоса, и это был не только его собственный голос.

Внезапно Виктору стало страшно. Ему не стоило приходить сюда. Здесь он никому не нужный, напрасно занимающий место мешок с костями. Незаметное пятно, которое можно стереть, а можно и оставить – никакой разницы. Этот безотчетный страх оказался чем-то новым. Когда один день не отличался от другого, чувства притуплялись, и медленное умирание проходило практически незаметно. Просто каждый день он становился чуть ближе к смерти. На один маленький и совершенно незаметный шажок. Никакого трагизма и откровений.

В гостиной до сих пор висела привязанная к люстре веревка, которую он так и не удосужился снять. Петля словно говорила ему: «Если что, я здесь. Можешь прийти ко мне в любой момент, и мы решим твою маленькую проблемку. Не бывает нерешаемых вопросов».

– Да иди ты в задницу, – испуганно произнес Виктор, не понимая, к кому обращается: то ли к веревке, то ли к смерти.

Он достал из холодильника маленький брикет творога, хотел разделить его на две части, но потом просто вывалил весь творог из пакета Мурке в миску.

– Приятного аппетита, – проговорил он.

Странно, но с момента приступа в метро кашель его не донимал. Маленькая конфетка в куче фекалий, как говорила его Катюша. Излишне вежливо, но очень метко. Виктор вспомнил, что тогда, на кладбище в день похорон, сидя на траве под жарким июльским полуденным солнцепеком и глядя на своих мертвых жену и сына, он крутил в голове, словно граммофон заезженную пластинку, одну и ту же мысль: «В этом дерьме нет конфет». Он не хотел об этом думать, но мозг, контуженный шоком, не слушался. Потому что в этом дерьме действительно не было ничего сладкого. Ни единой конфеты.

Виктор резко остановился и уставился в пустоту. Кладбище! Как же он мог забыть! Вот же старый маразматик! Белобрысый ублюдок, который показался ему знакомым во сне, был там в тот день. Виктор, тогда еще на одиннадцать лет моложе, только-только осознавший, что в его куче сладостей все конфеты закончились, сидел на траве. Вокруг бегали люди, раздавались возгласы и плач, а он сидел и думал о дерьме. Метрах в двадцати от того места, где сидел Погодин, расположился высокий, худощавый человек с длинными белокурыми волосами, одетый в черный костюм. Он единственный не суетился: просто стоял и наблюдал за драмой, разыгравшейся перед ним. Виктор не мог разглядеть лица незнакомца с такого расстояния, но цвет волос этого человека и его чужеродность бросались в глаза. Погодин отвернулся, посмотрел на то место, где возле гроба его жены лежало тело его сына, а через минуту человека с белыми волосами уже не было.