Уильям Лэндей - Защищая Джейкоба

– Ваша честь, – елейно пожал плечами Лоджудис, – как представитель судебной власти, я обязан сообщать о подобных вещах. Если мистер Клейн чувствует себя задетым…

– А отказывать обвиняемому в праве выбора адвоката согласно его желанию вы тоже обязаны? И называть его лжецом еще даже до того, как начались слушания дела?

– Так, – произнесла Дурдес, – вы оба. Мистер Лоджудис, возражения стороны обвинения против кандидатуры мистера Клейна приняты к сведению и отклонены. – Она оторвалась от своих бумаг и устремила на него взгляд поверх своей кафедры. – Не слишком-то увлекайтесь.

Лоджудис ограничился тем, что разыграл пантомиму несогласия – наклон головы, вскинутые брови, – чтобы не выводить судью из себя. Однако же на теневом суде общественного мнения он, вероятно, заработал очко. Завтра же в газетах, на ток-шоу на радио и интернет-форумах, где обмусоливали это дело, будут обсуждать, действительно ли Джейкоб Барбер пытался вести нечестную игру. В любом случае в намерения Лоджудиса никогда не входило кому бы то ни было нравиться.

– Дело передается на рассмотрение судье Френчу, – приговорила Дурдес Ривера и протянула досье делопроизводителю. – Суд удаляется на десять минут.

Она бросила недовольный взгляд на оператора и журналистов в конце зала и – если мне это не почудилось – на Лоджудиса.

Залог был внесен без проволочек, и Джейкоба передали нам с Лори. На выходе из здания суда нам пришлось пробиваться сквозь строй репортеров, которых с тех пор, как мы приехали, стало еще больше. Вдобавок ко всему они еще и стали агрессивнее: на Торндайк-стрит даже попытались остановить нас, перегородив дорогу. Кто-то – возможно, один из журналистов, хотя никто точно этого не видел, – толкнул Джейкоба в грудь, отчего тот отлетел на несколько шагов назад. Видимо, репортер пытался добиться от него какой-то реакции. Джейкоб не отреагировал никак. На его непроницаемом лице не дрогнул ни один мускул. Даже самые вежливые из них пытались остановить нас не мытьем, так катаньем: они спрашивали, можем ли мы рассказать, что произошло в зале суда, как будто не знали этого. Как будто не видели все заседание в прямой видеотрансляции и не получали сообщений от своих коллег.

К тому моменту, как мы завернули за угол и подъехали к нашему дому, все были выжаты как лимон. Самой измочаленной выглядела Лори. Волосы ее от влажности начали виться мелким бесом. Лицо казалось измученным. С того момента, как разразилась катастрофа, она неуклонно теряла в весе, и ее миловидное личико в форме сердца осунулось и похудело. В тот момент, когда я сворачивал на дорожку, ведущую к нашему дому, Лори вдруг ахнула:

– О господи! – и зажала рот ладонью.

На фронтоне нашего дома, выведенная жирным черным маркером, отчетливо виднелась огромная надпись.

Буквы были большими, ровными и писались явно не в спешке. Стены нашего дома облицованы светло-коричневым сайдингом, и с краю каждой дощечки черная линия прерывалась, прежде чем продолжиться в начале следующей. Если не считать этого, надпись была выведена аккуратно, посреди бела дня, пока мы отсутствовали. Когда мы с утра уезжали, граффити на стене не было, в этом я совершенно уверен.

Я оглядел улицу. На тротуарах – ни души. Чуть дальше по улице у обочины был припаркован фургон озеленительной бригады. Невидимые, они громко жужжали где-то своими газонокосилками и гудели пылесосами для уборки листьев. Не было видно ни соседей, ни кого-либо еще. Лишь аккуратные зеленые лужайки, цветущие розовые и фиолетовые азалии да вереница старых кленов, тянущаяся вдоль всего квартала и дающая густую тень.

Лори выскочила из машины и бросилась в дом, оставив нас с Джейкобом безмолвно таращиться на надпись.

– Джейк, не бери эту мерзость в голову. Они просто пытаются тебя запугать.

– Знаю.

– Это всего лишь один идиот. Это дело рук одного-единственного идиота. Не все такие. Люди про тебя так не думают.

– Именно так они и думают.

– Не все.

– Разумеется, все. Ничего страшного, пап. Мне наплевать.

Я обернулся, чтобы посмотреть на Джейкоба на заднем сиденье:

– В самом деле? Тебя это не задевает?

– Нет.

Он сидел, скрестив руки на груди: глаза сощурены, губы сжаты.

– Если бы тебя это задевало, ты бы сказал мне?

– Наверное.

– Потому что нет ничего зазорного в том, чтобы испытывать… боль. Ты это знаешь?

Он пренебрежительно нахмурился и покачал головой, ни дать ни взять император, отказывающийся даровать прощение. «Они не могут сделать мне больно».