Бернар Миньер - Сестры [litres]

Но у него есть уязвимое место. Я наблюдаю за ним сквозь окно в доме его друзей, спокойно сидя в машине, а по радио передают «I Feel Love» Донны Саммер.

На Шарлен Эсперандье было облегающее платье из черного трикотажа, перетянутое в талии широким поясом с массивной круглой пряжкой, и высокие черные сапоги из мягкой кожи. Платье заканчивалось сантиметров на двадцать выше колен, и от подола до верхней кромки сапог ее великолепные ноги плотно облегали сетчатые колготки со сложным рисунком из ромбов и крестиков. Когда она появилась на пороге своего дома, у Серваса зашлось сердце. На ее сверкающих, огненно-рыжих, как осенние листья, волосах сидела шапочка из витой шерсти, щеки разрумянились от мороза. Она всегда была до жути хороша, и когда-то, глядя на нее, Сервас понял, что перед ним самая красивая женщина Тулузы.

Не так-то легко было не замечать такую красоту, обращаясь к ней, и он был уверен, что именно красота устанавливала между Шарлен Эсперандье и остальными особую форму дистанции, и ей приходилось делать двойное усилие, чтобы с ней обращались как с простой смертной.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

В их отношениях всегда присутствовала странная смесь неловкости и влечения… И эту двусмысленность никто из них не решался отбросить, поскольку оба знали, что такой шаг будет иметь неисчислимые последствия и для их близких, и для них самих.

Гюстав появился из-за угла дома и побежал к нему через сад, где уже было темно. Он пока не говорил «папа», но такая встреча уже сама по себе согревала сердце. Сервас прижал сына к себе и взъерошил ему волосы, все в снежных хлопьях, которые, однако, сразу таяли и на земле, и на волосах у его мальчика.

– Сад ему на пользу… Ну, как ты? – сказала она, вглядываясь в ссадины и порезы на его лице. – Венсан рассказал мне про вчерашнее.

Она обняла мальчика. Шарлен и Гюстав понимали друг друга, почти как мать и сын. Это она помогала Мартену приручить его в самом начале, когда Гюстав неистово требовал своего другого папу. Когда их обоих каждый день охватывала тревога при мысли, что после операции начнутся осложнения и жизнь Гюстава окажется в опасности. Когда Мартен снова вышел на работу после временного отсутствия. Шарлен привязалась к Гюставу. И никогда не устранялась, если надо было с ним посидеть. Впрочем, она обладала еще одним качеством, которое он отметил с самой первой встречи: глубоко укоренившимся материнским инстинктом, который пересиливал все остальное.

Мартен велел сыну сесть в машину и поблагодарил Шарлен.

– Он хорошо выглядит, – сказала она, понизив голос.

Сервас улыбнулся, словно хотел ободрить ее. Шарлен хорошо, как и он сам, знала, что Гюставу еще далеко до полного выздоровления. Целый год после трансплантации над головой мальчика, как дамоклов меч, висела опасность всяческих осложнений: и со стороны сосудов, и со стороны печени и пищеварения, и страх отторжения имплантата, и хроническая почечная недостаточность, и послеоперационные инфекции (а они наступали в шестидесяти процентах случаев трансплантации печени у детей). Мартен читал статистику. Большинство медицинских бригад сообщали о выживаемости от 80 до 90 % через год после операции. Через 5–10 лет статистика выживаемости падала до 70–80 %. Что же до имплантата, то он приживался в 50–70 % случаев. А это означало, что Гюстав, если выживет, имел один шанс из двух когда-нибудь подвергнуться повторной трансплантации. Иногда Мартен просыпался среди ночи весь в поту, в ужасе от такой мысли.

– Хочешь видеть Флавиана и Меган? – спросила Шарлен, указывая на дом.

– В другой раз.

Она кивнула и скрылась в доме.

В эту ночь, обложившись подушками, с кучей книг, сваленных рядом на перине, со стаканом воды и таблетками анальгетика на ночном столике, Сервас снова углубился в чтение в круге света от настольной лампы. А за окном тихо падал снег.

Проходили часы, и Мартен все больше позволял Лангу завлечь себя словами. Это было мучительное чтение – пусть кто-то и находил его привлекательным, – особенно в такой час, когда повсюду царила тишина. Он не относил себя к людям впечатлительным: ему доводилось встречать врагов и пострашнее тех, о ком писал романист, вооруженный только своим воображением и текстовым редактором. Но Сервас должен был признать, что Ланг знал свое дело, когда надо было внедрить в мозг читателя чувство нарастающей тревоги и беспокойства.