Альдо Пазетти - Вид с балкона

– Анна, я иду к следователю!

И все не шел.

Понял Джулио, что его раскусили, или нет, но он невозмутимо продолжал играть свою роль.

– Поверь, папа, в последние годы жизнь стала более ясной, открытой, я бы даже сказал, честнее стала. К примеру, женские юбки. Раньше они скрывали все, и мужчины, как золотоискатели былых времен в погоне за сокровищем, теряли состояния, становились рогоносцами, а в итоге вместо сокровища обнаруживали обыкновенные трусики! А теперь – voila, и в дамки!

– Ишь, какой ты стал образованный!

– Я много думал, папа, и мог бы, как Сильвио Пеллико, написать «Мои темницы». Но мои, понимаешь, мои темницы и все, что происходит вокруг. Вот тебе еще пример… Ты видишь широкий луг, мирно пасущихся коров, быка, нежно-зеленую траву, и все. А я вижу еще и коровьи лепешки. Вот в чем разница!

– Ты прав, в жизни есть хорошие и плохие стороны. Тебе что больше по душе?

– Я беспристрастен, папа, потому ценю и то и другое. Такова жизнь.

– О, да ты становишься философом, Джулио, это они так тебя просветили?

– До чего ты старомоден, папа!

– Баран тоже, когда встречает овцу, делает свое дело, не заботясь о том, наблюдают за ним или нет.

– И молодец!

– И все-таки почему ты не возвращаешься?

– Я нужен им, чтобы помогать по хозяйству… Брать прислугу теперь накладно, тем более что есть я…

– Значит, ты самый настоящий раб.

– Ну и словечки у тебя, папа! Вот вы уж точно рабы. Как ослы, прикованные к своей повозке, вы – рабы пасхальных открыток, семейных портретов, обручальных колец, церковных предрассудков, дурацкого патриотизма, ради которого вы готовы околевать в окопах… Ах да, забыл, я сменил имя и фамилию.

– Ты больше не Джулио Тарси?

– Нет, папа, я Марио Бьянки.

– А почему?

– Так удобнее. Такую фамилию носят миллионы итальянцев. Все равно я остаюсь вашим сыном, правда? Только… только вы уж привыкайте звать меня Марио.

– А почему тебе так удобнее?

Джулио, как всегда, ушел от прямого ответа.

– Поразмыслив, я пришел к выводу, что жизнью надо начинать наслаждаться как можно раньше. Ты не думай, я учился, как мама просила. И, если хочешь знать, в античности самым последним болваном – болваном с большой буквы – был Катон. Тоже мне Цензор! Кого он осуждал, этот несчастный? «Красавицу на каждый день» или вестерны? Ручаюсь, живи он в наше время, засучил бы рукава, слопал с десяток бутербродов, надулся пива, а вечерком отправился бы на лужок позабавиться с девчонкой. Разве я не прав, папа?

Он все говорил и говорил, бессвязно, бестолково, нагло, а главное, без умолку, точно внутри у него была пружина и она не давала ему остановиться.

Однажды Анна спросила:

– А что стало с той женщиной, с той красивой женщиной, о которой ты рассказывал?

– А, с этой!.. Она давно сбежала, мама.

Анну, однако, его ответ убедил в обратном – та женщина по-прежнему живет с ним. Но с Энрико она своим открытием не поделилась – это бы его добило.

Анна упорно стремилась докопаться до истины и столь же упорно ее избегала, укрывалась за привычными словесными формулами, со страхом сознавая, что уже не верит, не может им верить.

Тогда она стала искать утешения в боге. Но и он, казалось, отрекся от них, иначе зачем ему было выносить такой суровый приговор не столько сыну, потерявшему человеческий облик, сколько им самим, их телам, их опустошенным душам?

Она попыталась найти моральное прибежище в церкви. Но и святые, благословляющие паству, убогие фрески, намалеванные неумелой, но не лишенной вдохновения рукой, эти узорчатые окошечки, эти скорбно застывшие ангелы с каменными крыльями, этот неоновый нимб над головой мадонны, безвкусный, но раньше трогавший до слез – ведь деньги на светильник собрали местные крестьяне и ремесленники, – все это Анну больше не утешало. Теперь, когда была поколеблена ее нерушимая вера, церковные атрибуты казались ей идолами равнодушного языческого мира и не приносили прежнего успокоения.

И тем не менее в унылой череде дней наступали для Анны и долгожданные, счастливые часы сна. Нет, не просто сонное забвение и отдых – то были грезы. Но странное дело, ей никогда не снился Джулио, а всплывали воспоминания далеких лет, такие четкие и ясные, будто все происходило наяву.

Вот эти-то грезы и давали Анне минутное счастье. Забытые эпизоды вдруг обретали свою первозданную реальность. Уже просыпаясь, Анна все еще обнимала юного, пылкого Энрико, ощущала тепло песка на пляже, по которому шла босиком в те летние каникулы.