Олег Рой - Увертюра

Кабинетный, разумеется. Но вроде бы — Арина прищурилась — настоящий Стейнвей. Он не выглядел ни уродливым обрубком, ни смешным детенышем настоящего концертного рояля. Он был таким, каким был. Под гладкой темно-вишневой поверхностью словно клубилось пламя, обрамленное резкой, как удар клинка, черно-белой полосой клавиатуры.

Возле такого инструмента ожидаешь увидеть старинную банкетку — с парчовой обивкой, гнутыми позолоченными ножками и ящиком для нот под откидным сиденьем. Но сдвинутый чуть вправо табурет был обычным рояльным табуретом — гладкая, чуть вогнутая тарелка сиденья и толстая винтовая нога с тремя массивными лапами. Апофеоз функциональности. Правда, не обыденно черный, а цвета слоновой кости, тоже вполне традиционного.

Илона Арнольдовна, последовавшая, разумеется, за ними, в комнату не вошла, остановилась в дверях, чуть касаясь плечом светлого, как все в этой комнате, косяка и всем своим видом выражая готовность немедленно уничтожить любого, кто посмеет посягнуть на спокойствие ее обожаемого дитятки.

Это было почти смешно. На такого, пожалуй, посягнушь.

— Стефан, вы можете мне сыграть то, что играли тогда? На прослушивании то есть, — мягко попросила Арина.

Если он и удивился, то не показал этого.

— Конечно.

Он сел на табурет, помедлил мгновение и коснулся клавиш. Сперва легко, словно пробуя — не слишком ли холодна вода, чтобы купаться, потом все тверже и тверже.

Звуки лились, переплетались, расходились в стороны и вновь соединялись: церемонно, как танцоры в менуэте или даже гальярде, очень точно, очень технично, почти виртуозно и… невыносимо скучно. Как вырезанная на рисовом зерне гравюра: вроде и понимаешь, что сотворить ее — великое мастерство, как блоху подковать, но в то же время… жаль. Жаль потраченного времени мастера, жаль его стараний, жаль тщательности, потраченной впустую. Наверное, я ничего не понимаю в серьезной музыке, подумала Арина. Мастерство исполнителя ее, однако, впечатлило. Не то чтобы юноша играл «выше всяких похвал», но, безусловно, близко к тому.

— Как это называется?

— Просто этюд.

— Этюд… Понятно. Стефан, вы остальных слышали?

— Остальных… участников? По-моему, да. Из аудитории регулярно кто-нибудь дверь прикрывал, а мы — ну я и другие, кто возле нее грудился — опять на нее нажимали. Иначе не услышишь ничего, А интересно же!

— Не помните такого… Харитона Седых? То есть, я имею в виду, что он играл.

— Помню. Он показывал прелюдию ля мажор. Вам показать?

— Была бы признательна.

Этот опус звучал поживее его собственного этюда. То ли потому что в нем не было чрезмерной усложненности «этюда», то ли еще по какой причин. Но играл Стефан все так же блестяще. Даже то, что он дважды сбился — играя по памяти вещь, слышанную однажды и случайно — не портило впечатления. И Арина не удержалась:

— А не могли бы вы сыграть что-то… не свое?

— В смысл Генделя, Вагнера, Шнитке, далее везде? — он усмехнулся. — Что именно?

— На ваше усмотрение.

Брови Стефана слегка дрогнули, веки на мгновение приопустились… и через минуту Арина уже забыла, что просьба ее была излишней, что ни техника юноши, ни выбор произведения не имеют никакого отношения к тому, что ей нужно.

Озадачиваться с выбором юноша не стал. Это было попурри из множества музыкальных отрывков, собранных, кажется, совершенно случайно. Бетховена сменяла «Summer time», равелевское «Болеро», замедляясь, переплавлялось в «Yesterday», «Американец в Париже» становился «Картинками с выставки»… Очень странное это было попурри. Словно из всей мировой музыки зачерпнули — как рука возьмет, не задумываясь. Но — Арине вдруг вспомнились рассуждения Мирры о консонансе и диссонансе — «случайная» выборка звучала очень естественно, очень гармонично, так, словно «случайная» последовательность была единственно возможной. Звуки возникали и превращались друг в друга словно бы сами по себе, по собственному желанию.

На губах музыканта играла легкая, едва заметная улыбка. И когда рояль умолк, улыбка еще держалась несколько мгновений. Как улыбка Чеширского кота.

— Но почему вы не поступали на фортепианное отделение? — не сдержалась Арина. — С вашими данными…

— Да что вы! — не дав сыну и рта раскрыть, вмешалась стоявшая в дверях Илона Арнольдовна. — Это же никакого сравнения! Исполнять — и создавать! Многие ли знают Аргерих или Кисина? А ведь это звезды первой величины. И кто бы сегодня помнил Листа или Шопена, не будь они композиторами? А Огиньский? Один-единственный полонез, больше никто ничего и не помнит, так себе композитор был, очень средненький, но — помнят и будут помнить. За одну пьеску! А вы говорите…