Олег Рой - Дважды два выстрела

Он посещал потом Надежду Петровну — уже в психушке. Несмотря на обстоятельства, она считалась тихой. Сидела молча, уставившись в стену пустыми, точно выцветшими глазами. Посещать ее было, конечно, совершенно бессмысленно. Зачем он приходил? Поддержать? Утешить? Будто для нее могло существовать утешение.

И он постарался все забыть. Как будто ничего не было. И действительно не вспоминал. Не позволял себе вспоминать. Вот только сейчас…

Ох, Степаныч, почему же ты со мной-то не поговорил? Никогда мы не были особенно близки, но поговорить-то можно было?! И совсем все по-другому было бы… А так… как говорили в смешном старом фильме — что выросло, то выросло.

Но — как? Почему?

И теперь именно Вершиной вздумалось эту загадку разгадывать.

Морозов никогда не думал об Арине как о лучшей своей студентке. Он вообще не делил студентов на лучших и худших. Но выделять — выделял. Точнее, она сама выделялась. По ней, едва ли не единственной, было отчетливо видно — будущий следователь. Наблюдательная, беспристрастная, не желающая ничего брать на веру.

Вон как она про госпиталь рассуждать начала — и не постеснялась, не заколебалась. Не подумала, как подумал бы чуть не каждый — как можно бросать подозрение на хорошо знакомого человека. Нет, она не отбрасывала того, что именуется психологическими соображениями — но лишь в общем ряду, как один из аргументов «за и против». И самыми весомыми в этом ряду были, разумеется, чисто физические возможности что-то совершить. Хотя — он-то знал — всякое бывает. И чисто технические улики могут вести совсем не к истине.

Честное слово, он бы и рад был ей помочь. Но он… не может. Та страница перевернута. Нельзя вспоминать. Все в прошлом. Или… не все?

В скверике возле старого здания юрфака пламенела рябина. Жарко, багряно, ярко — как после дождя, которого не было уже с неделю. Солнца, впрочем, тоже не было, мелькнет ненадолго — и снова сплошная серая пелена. Зато сухо. Повезло с нынешней осенью.

Подтянув повыше намотанный поверх куртки шарф, Арина присела на лавочку возле рябинового «костра», полюбовалась и прикрыла глаза, вспоминая. Александр Михайлович, вопреки всегдашней своей невозмутимости, все время разговора непрерывно хмурился, качал головой и думал, казалось, о чем-то своем. Очень напряженно думал. Может, он нездоров? Тогда понятно, что ему не до вопросов бывшей студентки. Пусть и одной из самых любимых. Или это Арине хотелось думать, что она у Морозова — одна из любимых?

Смерть старого друга — ну или хотя бы старого товарища по работе — это, разумеется, удар. Тем более такая… внезапная. Но Халыча, похоже, потряс не столько сам факт самоубийства Шубина, сколько предсмертное «признание». Тоже, конечно, можно понять. Будешь тут потрясен, если человек, с которым ты два десятка лет проработал плечом к плечу, оказывается, совсем не тот, кем ты его считал. И неважно, правдиво ли «признание» или от первого до последнего слова взято «с потолка», важно, что ты этого никак не ожидал.

Особенно если учесть, что «с потолка» — куда как вероятнее. Да, да, да, информацию по шубинскому алиби на момент пожара в бане надо проверять. Но скорее всего, Морозов вспомнил точно. И ведь это, по сути, единственный эпизод из всего списка, где участие Шубина могло иметь место — хотя бы теоретически. А тут, видите ли, алиби.

И все-таки Арина была почти уверена: при желании Морозов мог бы поведать ей гораздо, гораздо больше. Но — не стал. Неприятно вспоминать? Не хотел чернить память покойного друга?

Э-эх…

Лучше б вместо этого к Плюшкину отправилась. Конечно, вскрытие — штука малоприятная, но пользы точно больше было бы. Может, сейчас поехать?

Судмедэксперт оказался легок на помине — телефон в Аринином кармане голосом мультипликационного Карлсона промурлыкал: «А мы тут плюшками балуемся!».

— Что ж ты, душенька моя, на вскрытие-то не пришла? Я по тебе скучаю, — промурлыкал Плюшкин не хуже Карлсона.

— Ну простите, Семен Семеныч, — улыбнулась Арина. — Я собиралась, но как-то все закрутилось.

— Собиралась она, — ворчливо забулькала трубка. — Не любишь ты старого Плюшкина, грех это. Значит, так, — продолжил он уже вполне деловым тоном. — Неожиданностей, в общем, никаких. Пулечку я извлек, даже баллистикам отправил, ты уж там официально-то не забудь все оформить. И вот что я тебе сам скажу, душенька моя, — ворковал в трубке судмедэксперт. — Плюнь в глаза тому, кто будет тебя уверять, что Степаныч спился. Печень, поджелудочная — все в норме. Возраст наложил свои отпечатки, конечно, плюс десятилетия оперской службы, которые никакому организму не полезны, сердце и сосуды похуже, чем прочее нутро, но в целом все в норме, все в пределах допустимого. И мозг, кстати. Ну… то, что от него после выстрела осталось, пулька-то порикошетила в черепе.