Олег Рой - Дважды два выстрела

Правда, Плюшкин говорит, что угол вхождения пули правильный, а следов борьбы нет. Достать ПМ старый опер, может, и не успевал, но, к примеру, уклониться, упасть, схватить гостя за руку — это ведь на уровне рефлексов, это он успел бы. Разве что доверял владельцу «беретты» и позволил зайти со спины. Балконная дверь нараспашку, значит, и отражение в стекле не предупредило бы об опасности.

Да, так могло быть.

Вот только все это никак не объясняет безумного — семь убийств он, видите ли, совершил! — предсмертного «признания». Или… объясняет? Что, если шубинская записка — никакое не предсмертное признание? Там ведь ни слова о намерении покончить с собой. Может, у него были совсем другие планы?

Планы, которые разрушил неизвестный гость с «береттой» в кармане.

Гость? Посреди ночи? Впрочем, почему нет.

Вытащив телефон, Арина на минуту задумалась. Начало двенадцатого, считается, что в такое время звонить уже неприлично, разве что самым близким людям. Но, с другой стороны, опер и следователь — куда уж ближе. Да и с места они отбыли в одиннадцатом часу, Мишкин только-только до дому успел добраться и поужинать.

И, кстати, она ведь так и не спросила Стаса про «психа», который ее остановил: девушка, сюда нельзя. Забыла. А сейчас вдруг вспомнила.

Номер молодцовского напарника, естественно, размещался в списке самых частых вызовов. Гудки накатывали длинно, протяжно, уныло — пятый, десятый, тринадцатый… неужели Стас уже спать завалился? Ладно, сейчас автоматический голос сообщит, что абонент на вызов не отвечает и тогда уж придется ждать до завтра. Или оставить голосовое сообщение?

Она принялась было формулировать вопрос, но в трубке щелкнуло.

— И тебе не хворать! — весело пожелал голос мишкинской жены.

Отведя телефон от уха, Арина несколько растерянно посмотрела на экран — нет, все правильно, Стас Мишкин.

— И ведь как хорошо мой-то устроился, — продолжала веселиться мишкинская половинка. — Работа, видите ли, и ничего не попишешь. Звонок — и полетел на свидание. Где уж мне, серой мышке, с тобой, молодой и красивой, соперничать? Слушай, Арин, — деловито продолжила она, — давно попросить хотела. Ты меня заранее предупреждай, а? Я тогда бы кого-нибудь приглашала, чтоб меня, брошенную и одинокую утешали. Вон Стефан Робертович уж так соблазнительно мне улыбается, так улыбается, а я все ни-ни-ни, глазки долу, мужняя жена, тишь да гладь, божья благодать, светлых глаз нет приказу поднимать…

Арина опознала упрощенную ахматовскую цитату — опознала не вдруг, с секудной задержкой. Маринка-то «мыслями великих» оперировала легко и свободно. Не оперировала — разговаривала. Как дышала. Ну еще бы, это ж жизнь ее! Стефан же Робертович Лещинский возглавлял гимназию, где мишкинская супруга преподавала русский язык и литературу.

— Насчет молодой, пожалуй, — рассмеялась Арина, — а про красивую перебор, не думаешь? Первая красавица у нас Эльвира.

— Фу-у-у! — перебила Маринка. — Во-первых, она не во вкусе моего дражайшего, больно уж вамп, а во-вторых, она ж с младшим Пахомовым любовь крутит. Стасу благородство не позволит у коллеги девушку отбивать.

По паспорту мишкинская супруга числилась Тамарой, но звали ее почему-то то Марикой, а то и вовсе Маринкой. Лишь сам Стас упрямо именовал супругу Томкой. Арине казалось, что это мягкое имя саркастичной Маринке совсем не подходит, но Мишкин, надо полагать, знал свою ненаглядную лучше. Это для всех она — язва с язычком острее золингеновской бритвы, а с ним, может, нежнее лебяжьего пуха.

— Сам-то где, дражайший и благородный который? — проговорила Арина сквозь смех. — Неужели уже баиньки? И поужинать не успел, бедненький? Уработался?

— В ванне булькает, — собщила Маринка. — Пойду гляну, может, прямо там заснул. Или утонул… тоже вариант… буду молодая вся из себя прекрасная вдова… что добавляет интересности, согласись? — томно протянула «вся из себя прекрасная».

— Не дождешься, — раздался на заднем плане мягкий и округлый, как сам Мишкин, баритон. — Привет, Вершина! — голос приблизился. — Чего людям спать по ночам не даешь?

Он сказал «людям» с ударением на втором слоге. Стас частенько имитировал простонародный говор и вообще любил прикидываться валенком — добродушным недалеким увальнем — уверяя, что лучшей манеры для опера не сыщешь. И в самом деле, разговорить он мог самого равнодушного, а то и откровенно недружелюбного свидетеля.

— Ты ведь, Вершина, разрушаешь семейный очаг бедного опера, — продолжал он совершенно серьезным, даже печальным голосом. — Вот выгонит меня Томка, придется к тебе на иждивение переходить. Ты готовить-то умеешь? Я люблю долму и пирожки с картошкой, только луку чтоб побольше, такого, поджаристого, рыженького, и чтоб жареные, не печеные.