Маргарет Этвуд - Пробуждение [litres]

– Ах ты… – затем она вспоминает про моего отца и надевает «трагическую маску»: – Сколько это займет у тебя, в смысле, в деревне?

– Не знаю, – отвечаю я, – не очень много времени.

Мы собираем вещи, и я помогаю им снести багаж вниз, вместе со своим – ворох чужеродных слов, неудачных рисунков и узел с одеждой – ничего необходимого мне. Они сидят на мостках и болтают; Анна курит, у нее осталась последняя сигарета.

– Боже, – говорит она, – я буду рада устроить набег на город. Снова затариться.

Еще раз поднимаюсь по лестнице, желая убедиться, что они ничего не забыли. Сойки на месте, перелетают с дерева на дерево, перекликаясь, подавая сигналы; они ретируются на верхние ветви, все еще не решив, можно ли мне доверять. Хижина такая же, какой была до нас; когда приедет Эванс, я закрою навесной замок.

– Нужно отнести лодки наверх, пока он не приехал, – говорю я, спустившись. – Они стоят в сарае.

– Точно, – кивает Дэвид.

Он сверяется с часами, но все продолжают сидеть. Они с Джо достали камеру и обсуждают свой фильм; рядом сумка на молнии с оборудованием: тренога, катушки с пленкой.

– По моим прикидкам мы можем начать монтировать через две-три недели, – говорит Дэвид, изображая профи. – Первым делом отнесем в лабораторию.

– Осталась еще часть катушки, – напоминает Анна. – Вам нужно снять ее, меня вы сняли, а ее ни разу.

Она смотрит на меня, выпуская дым изо рта и носа.

– А это идея, – соглашается Дэвид. – Мы все там есть, только ее не хватает. – Он окидывает меня взглядом. – Только куда мы ее вставим? У нас же еще никто не трахался; я должен это сделать, – говорит он Джо, – а ты нам понадобишься как оператор.

– Я могу быть оператором, – предлагает Анна, – а вы оба сможете участвовать. – И все смеются.

Вскоре они поднимаются, берут красную лодку, вдвоем, за оба конца, и уносят ее на холм. Я остаюсь на мостках с Анной.

– У меня шелушится нос? – спрашивает она, потирая его.

Она достает из сумочки круглую позолоченную пудреницу с фиалками на крышке. Открывает ее – раскрывает свое другое «я» – и проводит кончиком пальца в уголках губ: слева, справа; затем вынимает розовую палочку, наносит краску на щеки и перемешивает, меняя их форму – это единственная магия, доступная ей.

Она восседает на рюкзаке, словно на кушетке в гареме, и подкрашивает щеки розовым, подводит глаза черным – «красные как кровь, черные как уголь»: потрепанная копия журнальной картинки, которая сама является копией женщины, также копирующей некий неведомый оригинал: ангела с гладкой кожей, расчерченной по линейке, в раю, где Бог – это круг, принцессу, томящуюся в чьей-то голове. Она под замком, ей не разрешается ни есть, ни испражняться, ни плакать, ни рожать – ничто в нее не входит, ничто из нее не выходит. Она снимает и надевает одежду из гардероба бумажной куклы, она спаривается под стробоскопом с мужским торсом, пока его мозг смотрит из своей застекленной кабины в другом конце комнаты, ее лицо искажается выражениями экзальтации и полнейшей неприкаянности, вот и все. Ей не скучно, у нее нет других интересов.

Анна сидит, темнота в ее глазницах, череп со свечой. Она захлопывает пудреницу и гасит сигарету о доску; мне вспоминается, как она карабкалась, плача, по песчаному склону холма только вчера, но с тех пор она засахарилась. Машина действует постепенно, она забирает тебя понемножку за раз и оставляет скорлупу. Все в порядке, пока они держатся за мертвые вещи, мертвые могут защитить себя, хуже быть мертвым наполовину. Кроме того, они сделали это друг с другом, даже не заметив этого.

Я расстегиваю сумку с оборудованием для камеры и достаю упаковки с пленкой.

– Что ты делаешь? – интересуется Анна довольно равнодушно.

Я разматываю пленку, стоя в полный рост на солнце, и она спиралью вьется в озеро.

– Зря ты это делаешь, – говорит Анна, – они тебя убьют.

Но она не вмешивается, не зовет их.

Размотав катушки, открываю сзади камеру. Пленка разматывается на песчаный берег под водой, увлекаемая весом кассет; невидимые образы уплывают в озеро, словно головастики: Джо и Дэвид рядом со своим поверженным бревном, лесорубы со сложенными руками, Анна без одежды, прыгающая с края мостков, показав им палец, сотни крошечных голых Анн освобождаются из кассет на полке.

Я изучаю ее, пытаясь понять, отразится ли как-то на ней это освобождение, но ее зеленые глаза смотрят на меня с фарфорового лица без всякого выражения.

– Они тебе припомнят, – говорит она мрачным пророческим тоном. – Зря ты это сделала.