Монс Каллентофт - Смотри, я падаю [litres]

Ее недавно подстриженные светлые и прямые волосы, более густые, чем у мамы Ребекки, лежат на плечах.

– Юлия и София уже внутри, – говорит она. – Я должна идти.

У него к ней тысячи призывов. Будь осторожна, не напивайся одна с незнакомыми парнями, вообще не напивайся допьяна, не пей лучше совсем ничего и уж точно никаких наркотиков. Но для всех этих призывов уже поздно, она такая, какая она есть, и будет делать то, что хочет, и он ей доверяет, он дал ей себя убедить и сам убедил потом Ребекку, что дочь надо отпустить на недельку с лучшими друзьями на Мальорку, всего на одну неделю, чтобы отпраздновать летние каникулы, хорошие оценки и забыть на короткое время, что скоро, слишком скоро, снова начнется учебный год.

В гимназии. Курс дизайна. Неважно, есть у нее талант или нет.

– Мы должны ей верить, полагаться на нее.

– Ей еще не хватает ума, и тебе это прекрасно известно.

Будь осторожна.

Но он ничего этого не говорит, только смотрит на нее, а она почувствовала это в его молчании и повернулась к нему.

– Что?

– Ничего.

– Ты хочешь поучить меня жизни?

– Призывать тебя делать то и не делать это? Да, хочу, но не буду. Я хочу пожелать тебе одну вещь, и это, – он дает словам время повисеть в воздухе, видит ее гримасу и продолжает, – чтобы ты провела время как можно веселее.

Она улыбается, тянется к нему, обнимает его, и ее тело и твердое, и мягкое одновременно, еще не тело взрослого и уже не ребенка, а какого-то иного, живого и свободного существа, которое пытается найти свою форму.

Он тоже ее обнимает. Осторожно. Как он всегда это делал и всегда будет делать. Шепчет «иди уже» прямо ей в ухо, она отодвигается, подпрыгивает сидя, переполненная ожиданием, чистой радостью жизни в начале пути.

Он ей завидует, хочет стать ею, никогда таким не был. Она – улучшенная версия его самого во всех отношениях, у нее есть талант к жизни, которого у него нет.

Он открывает свою дверь, и дождь превращается в грохот. Косые порывы ветра забрасывают в машину капли дождя, холодят щеки, он выходит, достает чемодан из багажника и чувствует, что рубашка и джинсы совершенно промокли за эти несколько секунд.

Он ставит большой черный чемодан рядом с ее дверью, стучит в стекло и бежит обратно вокруг машины, залезает в салон, прячась от дождя, она над ним смеется.

– Не грусти.

– Я не грущу.

– Ты выглядишь как грустный мокрый пес.

Он хочет спросить, не забыла ли она паспорт, кредитную карту, деньги, но она бы обиделась, если бы он спросил, и, вместо вопросов, он велит ей посмотреть за солнцезащитным козырьком.

– Мне надо идти. Чемодан промокнет.

– Успеешь. Делай, что говорю.

Она догадывается, что будет, шарит за сеточкой. Достает белый конверт с логотипом страхового агентства If, открывает и радостно вопит, увидев шесть коричнево-желтых купюр по пятьдесят евро.

– Маме только не говори.

– Promise [12] Обещаю ( пер. с англ. ). .

Она снова быстренько его обнимает. Открывает дверь.

– Подожди, постой, – говорит он.

Он достает свой мобильник и делает то, чего не делал никогда, – фотографирует ее, как бы воруя ее изображение, ее лицо на фоне стены дождя.

Она останавливается, будто вспоминает что-то важное.

– Хочешь зайти внутрь?

– Я знаю, ты этого не хочешь.

– Я просто хочу немного private space [13] Личного пространства ( пер. с англ .). , папа.

– Ничего, это нормально, – говорит он.

– Точно?

У меня есть только ты, – хочется ему сказать. Ты – моя единственная дочь.

Мой единственный ребенок.

Будь осторожна, – хочется ему крикнуть, – будь осторожна. Твоя мама права, это чистое сумасшествие, вся эта поездка – идиотская идея.

Вкус мяты.

Запах победного дождя. Деньги, желейные рыбки.

Она вышла из машины, бежит, толкая чемодан на колесиках впереди себя и держа в руках рюкзак, торопится в пасть вращающейся двери.

Легкие снежинки падают в свете уличных фонарей. Полосатый сине-красный комбинезон Эммы мешает ее движениям, она разгорячилась и устала, и еще теплее становится ее лоб, когда она заходит в магазинчик Seven-Eleven, где Йорг, вялый полумексиканец, стоит за кассой рядом с сосисками, круассанами, шоколадными маффинами и жестким треугольным хлебом, бумажным на вкус.

Она тянется к прилавку, кладет «Твикс» подальше от себя и поближе к продавцу, отходит, чтобы видеть Йорга, который что-то говорит, но эти слова ничего не значат даже в этот момент, когда их произносят, они исчезают, забываются, становятся недосягаемыми для того, кто попытается их вспомнить.