Монс Каллентофт: Летний ангел

Эстергётланд, двадцать пятое июля, воскресенье

[В последнем приделе]

Я не буду убивать тебя, мой летний ангел.

Я только помогу тебе возродиться.

Ты снова обретешь невинность. Грязь истории исчезнет, время обманет самое себя, и прекрасное воцарится навсегда.

Или я все же убью тебя, убью на самом деле, чтобы любовь могла возникнуть заново.

Мне хотелось обойтись без этого, но невозможно возродиться, не умерев перед этим. Прах застыл, упрямо прильнув к материи, червь позора вибрировал во мне и в тебе, горячий и черный. Окуклившееся зло. Разорванное время.

И пробую все новые способы, но тщетно.

Я тру, отмываю и очищаю.

О мои летние ангелы! Вы видели белые щупальца, жадные лапы паука и когти кролика.

Я охраняю вас, собираю и беру к себе.

Я уже у цели.

Он сидит на диване.

Его живот открыт, и черные блестящие змеи, извиваясь, выползают на пол.

Ты видишь его?

Он больше не причинит зла. Скажи, что ты не боишься и вернешься. Дубовые половицы больше не будут скрипеть, винные пары не заставят воздух пылать страхом.

Этим летом мир горит.

Деревья превращаются в черные скрюченные скульптуры — словно монументы, воздвигнутые в честь наших поражений, нашей неспособности полюбить друг друга, познать, что мы неразделимы.

Мы похожи, огонь и я. Мы уничтожаем, чтобы жизнь возродилась.

Кто-то поймал гремучих змей, кинул на противень, полил бензином и поджег.

Безмолвные твари извиваются в огне, тщетно пытаясь ускользнуть от боли.

Перестань извиваться, моя девочка.

Всего какой-нибудь час назад мы проезжали мимо тлеющего леса. Слышно было, как ты билась изнутри о двери машины, готовая выйти, вернуться, очистившаяся и освободившаяся от чужих грехов.

Она думала, будто что-то знает обо мне.

Какая нелепость.

Но не бойся. Ты такая, какая ты сейчас.

Потому что истина проста: ни один человек не может жить в страхе, не испытывая доверия хоть к кому-нибудь. Смерть — кара для того, кто отнял у другого способность доверять.

Доверие обретается рядом с любовью, поэтому оно всегда соседствует со смертью и белыми паучьими лапами. Мы нуждались в тебе, даже несмотря на то, что ты сделал. Ты владел нашим миром. Мы не могли уйти, как бы нам этого ни хотелось. Порой приходили к тебе, потому что у нас не было выбора. Это вынужденное обращение к темноте везде преследовало меня. Я знаю, что никогда не обрету ничего другого — смогу лишь направить всю боль на себя.

Но когда ты родишься заново, проклятие будет снято.

Скоро это пройдет.

Все станет чистым и прозрачным.

Белым и сияющим.

Ты почувствуешь нечто внутри себя, как это было с нами.

Ты дрожишь и извиваешься на полу.

Но не бойся.

Любовь возродится. Невинность возродится.

Мы с тобой понесемся на велосипедах вдоль набережной канала — и это лето будет продолжаться вечно.

Пятнадцатое июля, четверг

Что это гремит и грохочет? Рвется наружу?

Надвигается гроза. Будет дождь. Наконец-то на землю прольется хоть немного воды.

Впрочем, Малин Форс не обманешь. Этим летом жара не знает жалости, сушит землю, словно стремится превратить ее в безжизненную пустыню, а дождя все нет.

Сквозь гул голосов засидевшихся посетителей паба до Малин доносится шум кондиционера, который гремит, пыхтит, протестует против нескончаемой рабочей смены, против невыносимой нагрузки в это чудовищно жаркое лето. Кажется, стальной агрегат сейчас взорвется от усилий, внутри его что-то похрустывает, словно говоря: «Хватит, хватит! Либо терпите эту жару, либо охлаждайтесь пивом. Даже машина не может работать без передышки».

Может, уже пора домой?

Она одна сидит у стойки бара. Часы показывают половину второго ночи — среда уже сменилась четвергом. Паб «Пулл энд бир» открыт все лето; десяток посетителей, обосновавшихся за столиками, ищут в прохладной благодати спасения от мучительной духоты на террасе.

Бутылки на полках перед зеркалом.

Текила. Может, заказать еще граммов шестьдесят? Или даже восемьдесят?

Запотевший бокал с только что налитым пивом. Висящий в воздухе отчетливый запах пота и пролитого, уже скисшего алкоголя.