Жереми Фель - Матери [litres]

Норма даже не подумала вызвать «Скорую помощь». Она знала: слишком поздно, для Томми больше нет места в мире, который продолжал бы и дальше бить его по лицу и наносить удары в сердце. На что он отвечал бы единственно возможным для него способом – наихудшим.

Так все и должно было закончиться. Только так он и мог обрести покой. Только так она и могла ему в этом помочь, и себе заодно.

И они упокоились бы вместе, вдали от посторонних глаз.

Разделив на двоих свою последнюю тайну.

Норма обняла его, пытаясь согреть. Томми припал лицом к ее груди, будто хотел спрятаться.

Раненый птенец.

– Знаешь, а у меня получилось, – совсем тихо проговорил он. – Я силой вынудил его оставить меня в покое. Теперь все кончено. Я знаю, куда мы поедем с Тессой и где будем жить. Есть такое место. Я видел его, и детишек наших тоже видел. Тесса будет самой счастливой на свете. Я же ее так люблю, мама! Когда-нибудь и она меня полюбит, я знаю.

Томми закашлялся, он изо всех сил старался не закрывать глаза. Из него, казалось, вышла вся злость, все, что в последние годы двигало его мышцами и мечтами. Бурный поток перестал рокотать. В объятиях Нормы остался мальчонка, которого она когда-то чуть не потеряла и которого наконец увидела в облике почти взрослого парня, словно после превращения. И тело это было почти мертвое.

Она прижала его к себе еще крепче, глядя в его глаза, полные слез. Томми смотрел на нее как зачарованный, как в детстве, когда она, сидя у изголовья его кроватки, пела ему колыбельные, чтобы он спал спокойно.

Желая избавить его от последних страхов, она запела колыбельную, которую он любил больше других и которую она не пела ему с тех пор, как была жестоко поругана его невинность, с тех пор, как настоящим кошмаром для него стала действительность, ворвавшаяся однажды в его уютную комнатку, – кошмаром, от которого она так и не смогла его освободить.

Тише-тише, мой малыш, что ж ты плачешь и не спишь?…

Папа наш все на работе – нам ведь денежки нужны, чтоб не знали мы нужды …

Собравшись с духом, чтобы ее слабый голос не дрогнул от нестерпимой боли, она вдруг почувствовала, что сердце сына стало биться медленнее, мышцы его расслабились, и он отпустил ее руку.

Продолжая петь, она попыталась в последний раз разглядеть проблеск жизни в его влажных от слез глазах – и увидела, как в них угасает то, что осталось от его души.

Прислонившись к дереву, он учил двух своих сыновей играть в бейсбол. В воздухе витал аромат только что испеченного в духовке пирога. Тесса, пристроившись на ступенях крыльца, радостно наблюдала за ними; у ее ног лежал большой букет полевых цветов, который они ей принесли.

Эрик Хьюитт, крепко сжимая биту в руках и согнув колени, как он его наставлял, ждал, когда старший брат бросит ему мяч, а затем ударил по нему с такой силой, что он, взвившись над крышей дома, упал на склон и тут же покатился в сторону океана.

Норман Хьюитт издал восторженный клич. Эрик, гордый, что у него получился отличный удар, хотел было побежать за мячом, но Томми, находившийся ближе к месту его падения, удержал сынишку и сам кинулся вниз по склону, намереваясь перехватить мяч, прежде чем он затеряется среди камней; насыщенный йодом ветер хлестал его по лицу, и ему казалось, что если он не сбавит обороты, то в конце концов взлетит над океаном, который становился все ближе.

Во рту появился привкус соленых волн, в глаза брызнул солнечный свет.

Осталось только движение. Он весь обратился в движение, воспарив над землей и бескрайним водным простором. Отныне вся его жизнь, счастливая жизнь с ними тремя, станет одним сплошным движением .

Норма прижимала его к себе до тех пор, пока у нее не затекли руки и она не поняла, что все кончено и он ушел навсегда.

Никакие чувства не отразились на ее лице, словно их источник иссяк.

Сидя перед зеркалом в своей комнате, она думала покончить со всем раз и навсегда. Думала проглотить всю упаковку таблеток, потом лечь в постель, закрыть глаза и больше никогда их не открывать.

Но она не могла бросить Синди – по крайней мере сейчас, когда дочка в ней так нуждалась. Старший сын сумеет прожить без нее, а дочка – нет.

Но, может, с Элизабет ей было бы лучше? В том огромном доме, где девочка ни в чем не знала бы отказа?

Разве она, Норма, способна дать ей что-то лучшее? Какое будущее она могла уготовить ей, если ее собственная жизнь пошла под откос?

Такая ничтожная, что не жалко и растоптать .