Максин Чан - Восьмая личность

Подходит еще один Тигр. Он крупнее. Мускулистее. Его оранжевая бумажная шея толщиной с мою талию. Я узнаю его, он мой родитель, закрывавший ладонью мой рот.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что мне можно, куколка.

Тигр говорит правду.

Я отвожу взгляд.

В небе я слышу гогот — это стая красноногих гусей взлетела во вспышке света — и понимаю, что боги, по сути, никуда не уходили. Они все время были здесь. Небо, темное и безжалостное, наконец-то расчищается. Еще одна вспышка света — и на Бумажных тигров обрушивается непогода. Бумага сминается под тяжестью дождевых капель.

Я развожу руки, благодарная весне. На Бумажных тиграх медленно исчезают полоски — кап, кап, черные полосы растекаются и теряют очертания, прежде чем полностью смыться.

Кучка мокрой бумаги.

Облегченно выдохнув, я наступаю на оранжевую кашицу. На бумажный хвост. На когти.

Бумажных тигров больше нет. Оскаленные пасти смешались с лапами.

Вокруг меня гогочущие гуси.

Я опускаюсь перед ними на колени, склоняю голову. С моих губ слетают слова и возносятся к небу, где, как я представляю, мы летим вместе. Стаей.

Неожиданно в голове звучит голос отца: «Лучше иметь гусей, чем девчонку», но я быстро заглушаю их первыми словами новой песни.

Песней противостояния. Лебединой песней.

Песней, прославляющей жизнь.

Я просыпаюсь. За мной наблюдает Онир.

Она улыбается, помогает вставить онемевшие ноги в больничные тапочки, белые и хлипкие. Химическая дубинка продолжает действовать, голова тяжелая, язык словно обожженный.

Подходит Сестра Вил, берет меня за руку, проверяет, закрывает ли белое одеяло мою голую спину, не защищенную завязывающейся сзади просторной сорочкой.

— Пойдем со мной, — говорит она.

Дэниел сидит напротив меня.

Я поднимаю голову, пытаюсь улыбнуться, но улыбка, к сожалению, не материализуется. Мышцы лица не поспевают за мозгом. Если бы я нашла в себе силы улыбнуться, мое настроение, вероятно, улучшилось бы, но, как ни печально, у меня не получается. Я слюнявый недоумок.

Тот сон все еще со мной, Бумажные тигры все еще остаются в моем сознании, расплющенные и изуродованные. Оранжевое месиво тонет в пурпурных и синих полосках между нами.

Дэниел наклоняется и поправляет ковер — уголок задрался, — и оранжевая лапа, двигаясь взад-вперед, превращается в человеческую руку. Он поднимает голову и видит, как я моргаю.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец спрашивает он. Его голос звучит тихо и мягко.

— Как полное дерьмо, — удается произнести мне. — А вы?

Он улыбается и слегка склоняет голову набок.

— Это был протест, — говорит он.

— Это была какая-то тяжелая хрень, что вы велели Сестре Вил вколоть мне.

Пауза.

— Сожалею, — говорит он.

Я даю своему телу разрешение развалиться, изо рта опять стекает теплая струйка. Я представляю, что, вероятно, выгляжу так же, как чувствую себя: жутко. Но мне плевать, если учесть мое нынешнее состояние. Я напрягаю глаза, чтобы посмотреть на маленькие золотые часы.

Я переключаю внимание на Дэниела и пытаюсь вспомнить вчерашние события: диск с видео, мост, полицейская машина и допрос. Я чувствую, что поднимается Раннер, она крепко обнимает за талию Долли.

«Спи дальше», — говорю я.

Действие препарата слабеет, я откашливаюсь.

— Сколько я здесь? — спрашиваю я.

— Два дня, — говорит Дэниел. — Должно быть, после допроса Телом завладела одна из идентичностей. Нам пришлось успокоить тебя.

— Мы договорились, что я уменьшу дозу препарата. Вы забыли? — говорю я.

— У тебя, Алекса, случился транзиторный психоз. Понадобилась доза посильнее. Ты была слишком возбуждена.

— Вы же гордитесь тем, что вы человек слова, да? — с вызовом говорю я.

— Горжусь.

— Так вот зря.

Он молчит и наклоняется вперед, в его глазах блестят слезы.

— Ты позавчера предприняла попытку прыгнуть с моста, — говорит он.

Его слова взлетают вверх и порхают.

Я вытягиваю в сторону руку, как ветку дерева, ладонь направлена вниз. Каждое слово садится, чтобы отдохнуть:

Дэниел озадаченно смотрит на меня, на мою вытянутую руку, и не догадывается о том, что на ней отдыхают его слова.

— Алекса?

Я наклоняюсь к руке и дую. Его слова медленно летят к поникшей глицинии в саду и парят над присыпанной росой лужайкой. В ветвях яблонь, которые скоро станут прибежищем для щебечущих птиц и их песен, запутались предвестники зарождающегося утра.