Дреда Сэй Митчелл - Свободная комната

Успокойся, черт возьми . Откуда это желание врезать кому-то? Может, у меня и есть проблемы, но жестокость по отношению к старушкам не входит в их число. Жестокость по отношению к кому угодно, если уж на то пошло.

Раз, два, вот моя туфля.

Три, четыре…

Так-то лучше. Мне стало полегче.

Я обращаюсь к Алексу:

— Пожалуйста, скажи миссис Хокенс, что я буду бесконечно благодарна за все, что она сможет мне сообщить.

Пэтси встает, сжимая Дэвиса.

— Алекс, когда ты закончишь разговор с этим человеком, приходи за мной в сад. Тогда я решу, рассказать ли ей то, что знаю.

Пэтси высоко задирает нос, проходя мимо меня. Удивительно, что она не осеняет себя крестным знамением, чтобы защититься от моего зловещего присутствия.

— Ты выглядишь так, будто тебе не помешало бы что-то съесть, — говорит Алекс.

Я не припомню, чтобы ела сегодня утром. Я должна быть голодна, но это не так. Я держусь благодаря неестественной смеси из смертельной усталости и энергии. Я делаю мысленную пометку.

Обрати внимание: голод — это триггер для тебя. Нужно поскорее что-то съесть.

— Алекс, скажи мне, что ты выяснил, — в моем голосе слышна надежда. Пожалуйста, пусть то, что он обнаружил, мне поможет.

Мы садимся на продавленный диван с вязаным пледом на спинке. Цветы на пледе такие же, как и на шапочках Пэтси. А, так Пэтси любит вязать. В комнате не видно ни ниток, ни вязальных спиц. Представляю, как она сидит зимой в кресле у потрескивающего камина, кошки уютно свернулись в тепле у ее ног, а спицы постукивают друг о друга. Неужели ребенком я так же сидела у огня в такой же комнате по соседству?

Алекс бросает рюкзак на колени и усаживается поудобнее. Я тревожно сижу на краю дивана. Он достает телефон, возится с ним, а потом подвигается поближе, чтобы показать мне что-то на экране. Я не сразу понимаю, на что смотрю.

Он замечает мои нахмуренные брови и просвещает меня:

— Это фотография избирательного списка дома в начале тысячелетия, в 2000 году.

Обычно я бы фыркнула в ответ на то, что он разговаривает со мной как с ребенком — я знаю, в какой год началось тысячелетие. Но сейчас я не обижаюсь: я хочу, чтобы он рассказал все подробно.

— Как ты это нашел?

Он криво улыбается.

— Скажем так, у нас, юристов, есть свои источники, — тут он снова поворачивается к экрану телефона. — До 2000 года в избирательном списке числились Джон Питерс и его жена.

Джон Питерс. Я копаюсь в глубине своей памяти. Ничего. Это имя не вызывает во мне никакой реакции. Я даже не знаю ни одного Джона.

Алекс показывает еще одно фото:

— Вот копия переписи 2001 года. Она важна, потому что это двухсотлетний юбилей со дня первой переписи в 1801 году.

В любой другой день мне был бы интересен этот урок истории. Очевидно, что раздражение заметно у меня на лице, потому что он поднимает брови, как будто извиняясь, и продолжает.

Он показывает на экран:

— Вот имена членов семьи. Единственное имя здесь — это Марта Палмер.

— Это Марта… — я напряженно выпрямляюсь. — Что случилось с Джоном Питерсом и его семьей?

— Очевидно, они уехали. Помнишь, во второй части того текста он говорил о том, что его жена забрала детей и бросила его?

Я ощущаю нетерпение.

— Куда же они поехали?

Внезапно я встаю и иду к двери.

Алекс поспешно откладывает телефон и уверенно догоняет меня. Он хватает меня и уводит назад, прежде чем я успеваю выйти в холл.

— Куда ты идешь?

Сверхбоевая готовность вернулась, на этот раз вместе с решимостью. Сквозь зубы я произношу:

— Я собираюсь спросить Пэтси в лоб, что она знает о семье, которая жила по соседству…

— Нет, — рявкает он. Он делает глубокий вдох, прежде чем добавить, уже спокойнее и тише: — Оставь очаровательную тетю Пэтси мне. Если ты пойдешь к ней сейчас, она, скорее всего, запустит в тебя Дэвисом, — он смотрит на меня внимательно и оценивающе, заставляя чувствовать себя некомфортно: как бы обнаженной и беззащитной. — Ты выглядишь нервной. Не в себе, — ему можно не добавлять «снова».

Даже не видя свое лицо, я понимаю, что оно становится уродливым.

— Как ты хочешь, чтобы я себя чувствовала, Алекс? Конечно, я чувствую, как будто разваливаюсь по швам. Как бы ты себя чувствовал, — я тычу его пальцем в грудь, — если бы ты думал, что вся твоя жизнь — это ложь? Если бы ты только что ездил повидаться с матерью и знал, что она скрывает от тебя что-то важное?

Мое дыхание неровное, а щека подергивается в нервном тике.