Wind-n-Rain - Kill the Beast

— Извините, а не подскажете, где третья камера хранения?

Заросший мужичок полубомжеватого вида взирает с удивлением.

— Третья? А зачем она Вам? Вы багаж когда сдавали? Давно?

Не совсем понимаю, куда он клонит, но интуитивно киваю в ответ:

— Давно.

— А, ну тогда спускайтесь в подвал — лестница за кассами — потом по коридору направо до самого конца. И квитанцию приготовьте. Не знаю, есть ли там сейчас кто, но если нет — подождите, кто-нибудь придёт.

Вообще ничего не понимаю, но уже озираюсь в поисках касс. Огибаю традиционную толпу, скопившуюся вокруг окошек, в которых продают билеты, поворачиваю за угол и вижу тускло освещённую лестницу. На стене указатель: «Камера хранения 3». Бегу по лестнице, по пути едва не падаю, поскользнувшись на древних покатых порожках.

Оказавшись внизу, следую инструкции уборщика и поворачиваю направо. Коридор длинный, пыльный и пустой; абсолютная тишина, сюрреалистично контрастирующая с гамом большого вокзала, нежит слух; тусклые лампы под потолком, закованные в железные решётки, освещают путь пунктирной линией световой дорожки. В конце коридора вижу некий решетчатый закуток с прикрытой, но не запертой дверцей, а внутри, как и вокруг — груды чемоданов, сумок, каких-то мешков. Абсолютный беспорядок. И посреди этого сумеречного хаоса наблюдаю высокую тонкую фигуру. Он стоит ко мне спиной, он не видит меня.

— Эту камеру используют как хранилище для багажа, сданного на длительный срок по предоплате. Чтобы наверху место не занимать. Сейчас у носильщиков пересменка. Нам повезло.

Знакомый голос воскрешает зубную боль в сердце. Узнал ли он меня по шагам, или же по длинной тени, но он меня узнал, мой доктор. На дверце клетушки замечаю криво прикреплённую картонку с неровно выведенными чьей-то небрежной рукой словами: «Технический перерыв 30 мин».

— Зачем ты здесь? — сама едва различаю свой голос — в горле пересохло от волнения.

Наконец он разворачивается, и я могу посмотреть в его лицо. Какой же он… уставший. Я никогда его не видела таким поникшим, осунувшимся. Я думала, доктор Лоренц всегда лишь торжествует. Губы плотно сжаты, брови хмуро сведены над оправой очков, а глаза… Да, они за стёклами, и свет ламп играет в этих толстых стёклах, и я могу ошибаться, но всё же мне кажется, что глаза его блестят.

— Сама не понимаешь?

Нет, я не понимаю. И не могу больше находиться под этим взглядом — он испепеляет. Можно подумать, что человек напротив так меня ненавидит, что готов сжечь одним лишь своим взглядом.

— Кристиан…

— Я думал, ты особенная, а тебе, оказывается, просто всё равно.

Нет, это выше моих сил! Зачем он так со мной? Каждое слово пронзает стрелой — и вот я уже использованная мишень, места живого не осталось. Бросаюсь к нему на шею, как полоумная — пусть оттолкнёт, пусть ударит: я на всё согласна, лишь бы он замолчал.

— Нет! Нет! Нет! — барабаню в его грудь ослабевшими кулачками. — Нет, мне не всё равно!

Его руки сходятся на моей талии, он прижимает меня к себе, и мокрым от слёз носом я ловлю его запах… Распахнутое пальто обнажает его грудь, прикрытую одной лишь белой сорочкой. Его запах… Как давно это было, когда я почувствовала его впервые. Как я буду жить без него? Вдыхаю часто и с шумом, будто пытаясь насытиться впрок, будто стараясь поселить этот запах в своей памяти навсегда. Дышу, как в поговорке. Перед смертью не надышишься. Моя скоростная смерть уже через двадцать минут унесёт меня прочь отсюда, оставив этого человека и его запах позади. В прошлом. Уже навсегда.

— Знаю, что не всё равно, это обида во мне говорит. А ты хорошая, я понял это. Ты сама призналась.

— Когда?

— Когда бежала из университета навстречу одиночеству. Сегодня.

Да, он знает — ну и пусть. Мне даже легче. Сую руки под его пальто, чтобы обхватить тонкий стан; провожу по спине, считая рёбра под сорочкой, перебирая позвонки; обвожу пальцами острые лопатки. Будто леплю своего доктора.

— Ты хорошая, но ты ошиблась…

Зарывается носом в мои волосы, а я закрываю глаза, упиваясь моментом. Острый укол в шею заставляет дёрнуться — наверняка, какой-то комар: в душных подвалах подобных этому они роятся круглогодично. Мы куда-то уплываем, или это я плыву, а он держит крепко, не давая утонуть. Не давая упасть… Ног не чувствую, как и пола под ними. И рук не чувствую — они безвольно опускаются вдоль тела, разомкнув объятия. Тела тоже не чувствую — меня вроде и нет вовсе, я в невесомости, как в воде… Чувствую только голову, тяжёлую, будто скованную в чугунные тиски. Голова горит, хочу сказать об этом, но язык меня не слушается. Из последних сил поднимаю глаза на своего доктора — он смотрит в них нежно, бережно… Всё исчезает.