Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

– Потеряла слишком много крови, – возразила Мейбл.

– Она всегда была чокнутой. Не в себе.

– Это из-за крови.

– Тише, Мейбл. Держи ей голову.

Вивьен грубо, крепкой хваткой раздвинула мне челюсти. Вкуса жидкости я не почувствовала, растворившись в своей боли, в красноте под веками, в желании впиться украденными пальцами кому-нибудь в лицо и выдрать глаза.

Что бы ни было в той чаше, усыпить меня снадобье не смогло. Я то просыпалась, то вновь теряла сознание, когда сверху обрушивалась боль.

Один раз открыла глаза и увидела в тени женский силуэт. Моя мать. На меня она не смотрела. Держала одну из моих рук, уже окоченевшую и начавшую синеть. Медленно сгибала ей пальцы и гладила ладонь с таким лицом, будто плачет. Изо рта у матери вырывались тихие всхлипы.

Когда я проснулась снова, рук уже не было.

Я уставилась в угол, где они лежали прежде, и глаза защипало от слез – самым глупым, самым бессмысленным на свете образом. Что толку плакать об их потере, что толку сокрушаться зря?..

В эту минуту комнату заполонили светлые всполохи, такие яркие, что пришлось зажмурить глаза. Когда я снова их открыла, свет немного угас. Надо мной стоял мальчик. Высокий, в джинсах и рубашке с закатанными рукавами. Он склонил голову набок, пристально глядя на меня. Лица его я совсем не помню – только пронзительные ярко-зеленые глаза.

– Чарли? – хрипло выдавила я.

Не издав ни звука, он шагнул ближе. Его ботинки не оставляли в крови следов. Он парил в сантиметре над землей.

– Г-гляди, что со мной сделали, – всхлипнула я. По лицу вновь потекли слезы. Я протянула к нему свои обрубки. – Гляди.

Он опустился рядом на колени, переводя невыносимо зеленый взгляд с культей на лицо. Глаза были умными, но как будто отстраненными. Зрачки, словно объектив фотоаппарата, чуть заметно дергались из стороны в сторону.

– Ну же, спаси меня! – крикнула я. – Они сейчас вернутся. Помоги!

Лицо мальчика даже не дрогнуло, невыразительное и такое спокойное, словно его вообще здесь не было и в комнате висела лишь проекция.

Он вдруг наклонился, поднял руку и положил мне на лоб. От пальцев во все стороны разлетелись пучки света. Я обрадовалась, что этим касанием он исцелит меня. Вернет, что было потеряно. Однако мальчик лишь подержал немного руку, потом встал и снова засунул ее в карман джинсов. Я недоверчиво на него уставилась. Он развернулся и зашагал прочь.

– Не уходи! – крикнула я. – Прошу, вернись!

Но мальчик уже вышел. Открыл входную дверь и хлопнул ею у себя за спиной. В комнате снова потемнело, и все остатки надежды, которая еще жила во мне, хлынули прочь, как вода из прохудившейся трубы. Руки затряслись.

– НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! – взвыла я. – НЕНАВИ-И-ИЖУ-У-У!

Мейбл и Вивьен заскочили в комнату и опять влили в меня зеленую гадость. Я билась у них в руках, пытаясь кричать, но вскоре затихла, поняв, что этим ничего не изменить.

Меня вернули в родительский дом, в комнату невест. Весь день я смотрела на треугольный потолок, сложенный из бревен, давно уже мертвых, но продолжавших гнить.

На окно кто-то гвоздями прибил кусок доски. «Тебе не сбежать», – словно в насмешку объявила та. Я в ответ прошептала: «Как будто сама не знаю».

Единственный, кто навестил меня в те ранние, кроваво-лихорадочные дни, – это моя мать. Когда за дверью скрипнула щеколда, я вздрогнула.

Я лежала на боку, скрестив перед собой руки на голом полу.

Мать приподняла мешковину, обернутую вокруг культей. Я зажмурилась – грубая ткань ободрала незажившие раны.

Мать, растопырив пальцы, обхватила ими обрубки.

– Ты что делаешь? – невнятно пробормотала я.

– Молюсь, – шепнула та.

Я протяжно выдохнула, скорее даже всхлипнула. На что она надеется? Что своей верой вырастит мне руки? Что из запястий проклюнутся белые новорожденные пальчики, которые с каждым днем будут становиться все длинней и крепче?

Я держала обрубки у нее на коленях, пока от тепла чужих ладоней не стало щипать незажившую плоть. Потом сказала: «Хватит» – и мать, откашлявшись и моргнув, убрала руки. На щеках у нее сохли слезы.

Я отвернулась, ожидая, когда она уйдет. Слишком часто я видела, как мать плачет, и теперь ее рыдания совершенно меня не трогали. Мне больше не было дела до ее слез, потому что и у самой имелось слишком много поводов их проливать.

Говорят, что настала пора «эпидемии гриппа» и все девочки должны сделать укол, чтобы не заболеть. Медсестры нервничают: вдруг я закачу истерику? Впрочем, прививку я переношу спокойно. Что мне какая-то иголка после того, как я вытерпела столько боли?