Айзек Адамсон - Эскимо с Хоккайдо

Арадзиро с неудовольствием покачал головой:

– Бессмыслица какая-то.

– Что-то нечисто, если хотите знать мое мнение.

– Вашего мнения никто знать не хочет, – проворчал Арадзиро. – Вы, репортеры, всегда выискиваете свой подход, копаетесь в противоречиях. Жалкое занятие. Кстати сказать, дело Ёси расследовал я. Думаете, мы не разобрались с двумя телефонными звонками?

– И как вы их объяснили?

– Очень просто. Первый звонок – розыгрыш.

– Розыгрыш? – переспросил я.

Арадзиро ответил своим коронным меня-не-проймешь взглядом. Я еще раз попытался его разговорить. Многолетний опыт показывал: лучший способ – оскорбление.

– Отдаю вам должное, Арадзиро, – сказал я. – Большинство людей не сумело бы сморозить такое и не расхохотаться.

– Я не обязан отстаивать перед вами официальную версию, – отрезал он. Похоже, за много лет Арадзиро тоже чему-то научился. – Вернемся к вашему другу Такэси Исикава. Он хотел одолжить денег?

Я покачал головой и продолжал качать, пока Арадзиро сыпал вопросами. Намеревался ли Такэси куда-то уехать, давал ли мне адрес или телефон, по которому я мог бы его разыскать, упоминал ли родственников в деревне, начал ли отращивать усы или красить волосы, не сделал ли пластическую операцию? Голова моя болталась взад-вперед, будто я следил за матчем Открытого Пекинского турнира по пинг-понгу. К тому времени как Арадзиро наконец заткнулся, я себе чуть шею не свернул.

– Прекрасно, – подытожил он. – Благодарю за сотрудничество. Можете идти.

– Минуточку! – сказал я. – Я хотел бы знать, что случилось.

– Еще бы вам не хотеть! – усмехнулся он.

– А это что значит?

– Ничего, – сказал он. – Идите. Еще увидимся.

– Новую пытку освоили, так?

– Послушайте, Билли, – сказала Арадзиро. – Беда с вами, американцами: вы никого не видите, кроме себя. Носитесь со своей драгоценной личностью. Каждый раз, когда вас доставляют в участок, вы реагируете так, словно я делаю это для собственного удовольствия. Как будто мне нравится вас преследовать. В вашем подростковом сознании просто не укладывается, что я – реальный человек, который пытается делать реальное дело на благо общества – да-да, реального общества! Год за годом вы продолжаете со мной бороться. Сколько раз вы пытались утаить информацию от властей?

– На то были свои причины.

– Возможно. Однако ветер переменился. Теперь информацией владею я, а у вас – одни вопросы. И если вы не принесете извинения, я вам ничего не расскажу.

– Я должен принести извинения?

– Вот именно, – подтвердил он. – Принести извинения. Может быть, в английском языке таких слов нет. Но у вас не будет проблем со словами. Вот, я ваши извинения уже приготовил сам.

Арадзиро улыбнулся – должно быть, первая искренняя улыбка за всю его жизнь, – достал из ящика стола большой лист бумаги, смахивавший на официальные документы, и передал мне. Мелкий почерк, строки вылезают на поля, обе стороны листа исписаны сплошь.

– Прекрасно, – сказал я. – Где подписать?

– Не надо подписывать. Читайте. Вслух.

Улыбка расползлась еще шире, дабы я не подумал,

будто Арадзиро шутит. Такого грязного трюка он со мной еще не разыгрывал. Похуже китайской пытки мочой, страшнее, чем в тот раз, когда три дня подряд он дудел мне в камеру величайшие хиты Хибари Ми-сора [104].

Но я обязан был разузнать про Такэси, а потому проглотил гордость, глубоко вздохнул и начал читать.

То были подробнейшие мемуары. Я слышал собственный голос, извинявшийся за срыв рейда против держателей боевых петухов, за тот случай, когда я отключил на пляже Хамаяма громкоговоритель, неустанно уговаривавший пловцов «избегать утопления». Я извинялся за то, что подверг опасности жизни гражданских лиц, приняв участие в мотоциклетных гонках банды подростков -босодзуку [105] в Харадзюку. За то, что замазал суперклеем рупоры правых фанатиков, выступавших перед храмом Ясукуни. За обесштанивание министра просвещения в ходе благотворительного футбольного матча, за незаконное использование фотокабинки, незаконное проникновение на лестницу, многократное нарушение Акта об Утреннем Этикете Мэгуро-ку и нападение на эстрадного комика в Роп-понги. Монолог длился бесконечно, подробно перечисляя мои якобы преступления, моля о прощении в самых цветистых и смиренных выражениях, какие только мог изобрести язык, славящийся склонностью к цветистому самоуничижению.

Закончив, я поднял взгляд и увидел, что Арадзиро откинулся на стуле. Глаза его были закрыты, черты лица смягчило блаженство. Я уронил текст с извинениями на стол. Еще мгновение Арадзиро наслаждался, потом испустил долгий вздох и открыл глаза.