Шарлотта Линк - Ложь без спасения

– Конечно. Я тоже так считаю.

– Мир во всем своем масштабе выглядит так же, как и его маленькие ячейки. А самой маленькой ячейкой является семья. Если она разрушена, то и мир разрушен.

– Да. Это мне ясно. – Лаура спросила себя, сможет ли она завоевать доверие Кристофера. Нужно только не терять самообладания. Женщина заметила, что левая ее ладонь кровоточит, настолько сильно она впилась в нее ногтями.

– Тебе вообще ничего не ясно, – с издевкой произнес Хейманн, – иначе ты не решила бы в одиночку воспитывать своего ребенка, к тому же отправиться по пути самоутверждения. Найти себя. Выяснить, кто же ты есть на самом деле … О боже, как же мне обрыдли эти фразы! Как я их ненавижу! Ты ничем не лучше моей матери!

– Это неправда. Просто для меня все шло слишком быстро. Я еще не вполне осознала, что я вдова – и вдруг сразу еще раз выйти замуж… Кристофер, никто не сможет с этим так просто справиться.

– Я тебя спрашивал. Ты помнишь? Я спросил тебя, может ли быть, что твой ответ когда-нибудь изменится? Ты ответила, что ничего не изменится.

Лаура тихо застонала. Что ей теперь сказать, чтобы он поверил?

– Кристофер, если ты меня сейчас убьешь, то мой ребенок вырастет полной сиротой. Ты уже отнял у Софи отца, и…

Этого говорить не стоило – Хейманн внезапно заорал на нее:

– Нет! Ты ничего не поняла! Совершенно ничего! Ее отец хотел ее бросить. И тебя он хотел бросить. Ему было плевать на вас. Ему было плевать, что с вами станет. Я не убивал невиновного! – Голос Хейманна почти срывался. – Я не убивал невиновного!

– Конечно же, нет. Я знаю. Я так и не считаю.

– Он как раз выходил из «У Надин», когда я подъехал. Он хотел пройти к своей машине. Я сказал, чтобы он сел в мою машину, что нам нужно поговорить. Он тут же согласился. Я заметил, что ему срочно нужен был кто-то, с кем он мог бы поговорить. Он хотел очистить свою совесть, хотел исповедаться… хотел услышать от меня: «Да, старина, я тебя понимаю, сделай так, уезжай с ней». Я спросил его, видел ли он ее в пиццерии, и он сказал, что нет, что она, вероятно, уже ждет на месте их встречи. Я завел машину и поехал вместе с ним. А он все говорил и говорил, о своей испорченной жизни, о своем дурацком «романе», о праве каждого человека решиться когда-нибудь начать все совершенно с нуля. Он даже не заметил, что я ехал вверх, в горы, что мы внезапно оказались вдали от всего и были совершенно одни. Я сказал: «Пойдем пройдемся немного, это пойдет тебе на пользу», и он медленно зашагал позади меня, держа в руках портфель со своими последними деньгами – у него был панический страх, что кто-то мог украсть у него этот портфель, – и все продолжал говорить, а я подумал: «Что же ты все болтаешь и болтаешь, и лишь ради того, чтобы оправдать всю свою дурацкую жизнь?» Мы уходили все дальше, и вдруг он захотел повернуть обратно, вдруг забеспокоился из-за своей возлюбленной, которая где-то в ожидании его уже отморозила себе задницу; кроме того, начался дождь. Мы повернули обратно, и теперь он шел впереди меня. Веревка лежала во внутреннем кармане моей куртки. Я знал, что мне следовало сделать, я знал это, видимо, уже все это время, иначе не взял бы ее с собой. Это было непросто. Он сопротивлялся. Он был очень сильным. Я, возможно, и не смог бы его убить, но, к счастью, у меня оказался с собой еще и нож. И я порезал этому кобелю ножом всю одежду. Чтобы все видели, кто он и что он собой представлял, понимаешь?

Голос Кристофера становился все более спокойным. Лаура мерзла, ее тошнило. Этот человек болен, он совершенно невменяем… Она не сможет достучаться до него никакими просьбами и мольбами, никакими аргументами.

– Я понимаю, – сказала Лаура, и ей показалось, что ее голос звучал так, словно она проглотила ком ваты.

– Я воткнул ему нож в низ живота. А потом – чуть выше. Я втыкал его снова и снова. Потом он больше не сопротивлялся. Потом умер.

Звучало ли в голосе Хейманна хоть какое-то сожаление? Симон не могла ответить на этот вопрос с уверенностью. А в следующий момент его голос изменился. Он стал холодным и резким.

– А сейчас ты выйдешь оттуда. В противном случае через десять минут я буду у тебя там, внутри.

Лаура все еще пыталась говорить с Кристофером, и самым сложным для нее было сохранить при этом спокойствие и не расплакаться. Она поняла, что у нее нет никаких шансов. Ей было известно о Хейманне лишь то, что он любит философствовать о семье и что семья для него есть высшее и неприкосновенное благо. И она сумела еще раз разговорить его, сделать так, чтобы он рассказал о своей матери, которая бросила его, и о своих детях, о том, с каким бесстыдством судья по семейным делам при решении вопроса о родительском праве на опеку ребенка проигнорировала его отцовские чувства. Лаура заметила, что именно в этом пункте коренилось его безумие, что им с самой юности владела мучившая его мысль о том, что он был жертвой огромной, всемирной несправедливости.