Сара Пинборо - В её глазах

– Но знали вы сами, – говорю я.

Он кивает:

– Поначалу я считал, что смогу хранить этот секрет ради нее. Чтобы защитить ее. И я пытался. Пытался изо всех сил. Мы очень быстро поженились, но уже тогда было ясно: с ней что-то не так. Мне было тошно от того, что мы сделали, но думаю, я смог бы научиться жить с этим, если бы видел, что это не дает покоя и ей тоже, но она вела себя как ни в чем не бывало, как будто уже успела обо всем позабыть. Об этом мальчике, который лишился жизни. Исчез без следа, как будто его никогда и не существовало. Я думал, может, ее реакция была чем-то вроде защитного механизма – попыткой вытеснить все произошедшее из памяти, – но это было не так. Она в самом деле выкинула это из головы. В день нашей свадьбы она сияла от радости. Как будто нашу совесть ровным счетом ничего не отягощало. Потом она обнаружила, что беременна, и я думал, что она будет на седьмом небе от счастья, но она просто впала в истерику и настояла на том, чтобы сделать аборт – избавиться от этого чужого существа .

Он умолкает, прерывисто дыша. Весь этот разговор дается ему с большим трудом. Необходимость вспоминать все это. Делиться этим с другим человеком.

– Ты знаешь, любовь убить довольно сложно.

Он устремляет взгляд на меня, и я крепко сжимаю его руку.

– Я очень долго не мог ее разлюбить. Придумывал для нее оправдания, и потом, мне нужно было заканчивать обучение и проходить специализацию, так что я не всегда замечал, как сильно она изменилась. А она изменилась. Она сорила деньгами направо и налево, пуская на ветер астрономические суммы – даже при всем ее богатстве.

– Поэтому ты теперь распоряжаешься ее состоянием?

Он кивает:

– Я переписал его обратно на нее в те же самые выходные, когда приехал навестить ее в Шотландии. Мне никогда не хотелось распоряжаться ее деньгами. Но еще меньше мне хотелось, чтобы она их промотала. А вдруг мы все-таки когда-нибудь решили бы завести детей? А вдруг это была какая-то эмоциональная реакция на травму прошлого? А вдруг она потом пожалела бы о своей расточительности? Она согласилась отдать управление мне. Сказала, что понимает: у нее есть проблема и ей нужен человек, который помог бы ей справиться с этим. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что это решение было еще одним узлом на удавке, которую она готова была затянуть на моей шее. В общем, еще года три или четыре мы продолжали как-то жить, делая вид, что все в порядке, но я не мог забыть про Роба. Про его тело в колодце. И в конце концов я понял, что наша любовь умерла вместе с ним в ту ночь. Я не смог забыть про Роба и не смог принять то, что она смогла. Я сказал ей, что все кончено. Я ухожу, потому что больше не люблю ее.

– Мне кажется, она восприняла это не слишком хорошо, – говорю я, и впервые за все время на его губах появляется полуулыбка.

Веселой ее не назвал бы никто, но одно бесспорно. Это мой Дэвид. Он вернулся.

– Можно и так сформулировать. Она закатила истерику. Заявила, что любит меня и не может без меня жить. Пригрозила, что заберет все деньги и оставит меня без гроша. Я сказал, что мне плевать на ее деньги и всегда было плевать. Мне не хотелось причинять ей боль, но жить так дальше я тоже больше не мог. После этого она вдруг стала очень спокойна. Это спокойствие очень напугало меня. Оно до сих пор меня пугает. Я уже понял: это верный признак того, что она задумала нечто опасное. Она сказала, если я уйду, она расскажет полиции, что на самом деле произошло с Робом. Я был в замешательстве. До меня не дошло, что она имела в виду. Тогда она сказала, что правда – понятие относительное. За нее очень часто принимают наиболее правдоподобную версию событий. Она заявила, что скажет полиции, что мы с Робом поссорились и я убил его, а тело сбросил в колодец. Я был потрясен. Это была неправда. Она сказала, что это не имеет никакого значения. Сказала, полиция спишет все на ревность, к тому же меня уже подозревали в том, что это я устроил пожар в доме ее родителей, и ее послушают.

Я вспоминаю про мое письмо. Про то, в чем мне предстоит признаться ему, когда он закончит. Господи, Луиза, что же ты наделала?

– А потом она выложила передо мной козырь. Улику, которая заставит полицейских безоговорочно поверить в ее правоту. Нечто такое, чем она сможет шантажировать меня до конца моих дней.

– Что?

Что она могла сделать?

– Мои часы, – произносит он просто. Потом видит мое недоумение и поясняет: – Когда я получил ожоги, я не мог их носить. И отдал Адели, чтобы она носила, что-то вроде талисмана. Даже застегнутые на самую последнюю дырочку, они были ей велики, но ей нравилось их носить, а мне нравилось, что она их носит. Знал бы я, что они свяжут нас в этом аду навсегда.