Марио Пьюзо - Крестный отец

И все же вот этого, ближайшего часа Хейген страшился всей душой. Он пробовал подготовить себя к тому, как ему надлежит держаться. Первое — строго обуздывать себя в признании собственной вины. Каяться и бить себя в грудь означало бы только взваливать лишнюю тяжесть на плечи дона. Открыто предаваться горю — лишь усугублять горе, постигшее дона. Объявить о своей непригодности на роль consigliori в военное время — лишь дать основание дону корить себя за просчет в выборе человека на столь важную должность.

Хейген знал, что от него требуется: сообщить о случившемся, изложить свои соображения о том, как спасти положение, — и умолкнуть. Что до собственных переживаний, он обнаружит их лишь в той мере, какую сочтет уместной его дон. Если почувствует, что дон желает видеть его раскаяние, то не скроет, как тяготится сознанием своей вины. Если поймет, что позволительны изъявления скорби, — даст волю своему непритворному горю.

Шум моторов заставил его поднять голову — на жилой «пятачок» в парковой зоне въезжали машины. Это прибыли caporegimes. Он вкратце ознакомит их с обстановкой, а после пойдет наверх будить дона Корлеоне. Он встал, подошел к бару возле письменного стола, вынул стакан, бутылку и с минуту помедлил, сразу ослабев настолько, что ему показалось трудным налить стакан. Услышал вдруг, как позади тихонько закрылась дверь, и обернулся — в комнате, впервые за долгое время совсем одетый, стоял дон Корлеоне.

Дон прошел через кабинет к своему огромному кожаному креслу и сел. Он ступал чуточку скованно — чуточку слишком свободно сидел на нем пиджак, но глазам Хейгена он представился таким же, как всегда. Можно было подумать, что он единым усилием воли сумел стереть с себя внешние следы еще не побежденной немощи. Его суровые черты были исполнены прежней внушительности и силы. И в кресле он сидел прямо.

— Ну-ка, плесни мне анисовой, — сказал дон.

Хейген переменил бутылку и налил ему и себе огненной, с лакричным привкусом, пьяной влаги. Настойка была домашнего изготовления, деревенская, много крепче той, какую продают в магазинах, — подношение старинного друга, который ежегодно доставлял дону столько ящиков, сколько может взять небольшой автофургон.

— Моя жена заснула в слезах, — проговорил дон Корлеоне. — Я видел из окна, как к дому подъехали мои caporegimes, — хоть время полночь. А потому, почтенный consigliori, не пора ли тебе сказать своему дону то, что уже знают все.

Хейген тихо сказал:

— Я маме ничего не говорил. Как раз собирался сейчас подняться к вам и рассказать, что случилось. Еще минута, и я пришел бы вас будить.

Дон сказал бесстрастно:

— Но сперва тебе потребовалось выпить.

— Да, — сказал Хейген.

— Что ж, ты выпил, — сказал дон. — Значит, можешь рассказывать. — Легчайший оттенок укоризны за такое проявление слабости слышался в его словах.

— Санни застрелили по дороге на Джоунз-Бич, — сказал Хейген. — Насмерть.

Дон Корлеоне моргнул. На долю мгновения броня его воли распалась — стало видно, что его покидают силы. И тут же он овладел собой.

Он сложил руки на столе и посмотрел Хейгену прямо в глаза.

— Расскажи мне, как все произошло, — сказал он. — Нет… — Он поднял ладонь. — Погоди, пусть подойдут Клеменца и Тессио, а то придется рассказывать заново.

Не прошло минуты, как дверь открылась и один из телохранителей впустил в кабинет обоих caporegimes. Дон поднялся им навстречу — этот жест сказал им, что он знает о гибели сына. По праву, которое дается старым товарищам, они обнялись с ним. Хейген налил в стаканы анисовой. Все выпили — и тогда он рассказал им о событиях этого вечера.

Когда он кончил, дон Корлеоне задал только один вопрос:

— Это точно, что мой сын убит?

Ему ответил Клеменца:

— Да. Телохранители были из regime Сантино, но это я их выбирал. Я допросил их, когда они прибыли ко мне. При свете из будки у заставы они хорошо его разглядели. С такими ранами нельзя остаться в живых. Эти ребята знают, что поплатятся головой за неверные сведения.

Дон принял окончательный приговор, не выдав своих чувств ничем, кроме короткого молчания. Потом он заговорил:

— Никто из вас не будет сейчас заниматься этим делом. Никто без моего специального приказа не предпримет никаких шагов к отмщению — никаких попыток выследить и покарать убийц моего сына. Все враждебные действия против Пяти семейств полностью прекращаются, пока от меня не будет на то непосредственных и прямых указаний. Отныне и до похорон моего сына семейство приостанавливает все деловые операции и не оказывает покровительства деловым операциям своих подопечных. После мы соберемся здесь опять и решим, что нам делать. А сегодня займемся тем, что еще можем сделать для Сантино, — его нужно похоронить по-христиански. Я поручу друзьям уладить формальности с полицией и надлежащими властями. Клеменца, ты будешь неотлучно при мне в качестве моего телохранителя — ты и люди из твоего regime. На тебя, Тессио, я возлагаю охрану всех остальных членов семейства. Том, позвонишь Америго Бонасере и скажешь, что ночью — еще не знаю точно, в какое время, — мне понадобятся его услуги. Пусть дожидается в своем заведении. Возможно, я приеду туда через час, но может сложиться так, что и через два, даже три часа. Вам все понятно?