Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла

Тем временем товарищ Совиньи сидел за столом, кажется, из последних сил. Как ни старался он разбирать то, что говорил его друг, а голова его то и дело наклонялась вниз. Он проговорил:

– Что-то развезло меня, Совиньи, голова у меня слабая… Ты же знаешь, отчего у меня голова слабая… Еще в детстве я менингитом переболел… А потом в армию забрали… – Лазарь точно бы оправдывался перед товарищем за свою слабость.

Совиньи ответил:

– Забрали… Да… Это точно, у нас ведь не сами идут, а забирают!.. Сами у нас вообще никуда не идут… Не такие мы дураки, чтобы самим в ярмо идти!.. Ненавижу я всех тех, кто нас в ярмо загоняет. И отец, между прочим, так говорит… Забрали…

– Забрали!.. Как восемнадцать лет исполнилось, так и забрали… И уж так там меня били, так били!.. И все по голове, все по голове!.. То в ухо, то по зубам, то в глаз, то по затылку… И кулаком, и табуреткой, доской тоже один раз было, лопатой… Вот голова и ослабла, и заболела!.. Как же тут думать, когда так по самому главному инструменту для думанья, по голове, столько били?! Не берегли они, Совиньи, мою голову. Даже наоборот. А меня ведь нельзя было по голове бить. Она у меня и так после менингита слабая…

– Вот что, слабая голова… Слушай меня внимательно!.. – Совиньи жестом пригласил Лазаря подвинуться к нему ближе, видимо, намереваясь сообщить что-то очень важное и секретное, такое, что он ни в коем случае не хотел, чтобы об этом слышали другие посетители шашлычной…

– Надеюсь, твоя слабая голова не помешает тебе понять то, что я тебе сейчас скажу!.. – добавил Совиньи с некоторой злостью и раздражением на товарища. – Дело очень важное и касается событий, которые здесь, в шашлычной, в Лефортово, скоро произойдут… Дело касается террористов, которых все ищут… Ничего себе дельце, а?.. Ищут известных преступников!..

Жора-Людоед и Жак, подслушивавшие и подсматривавшие как могли из-за портьер, изо всех сил напрягли слух…

Вот-вот, казалось, самая важная фраза будет сказана… Лазарь нагнулся к Совиньи, но… Тут же и отшатнулся, поморщившись и проговорив с едва-едва скрываемым отвращением:

– Эх, Совиньи, да и воняет же от тебя!.. Словно ты отродясь не мылся… Грязен ты… Мужик…

– Да, я грязен!.. – проговорил Совиньи чуть ли не с гордостью.

– Грязен… – это уже Лазарь. – Сказать по правде, так ты не просто грязен… Ты чудовищно грязен! Вроде одежда на тебе хорошая надета… А ведь ты… Словно как в подъезде на ступеньках недели три спал… Чего это ты?.. Или я тебя давно не видел?.. Отвык?..

Настроение сцены и антуражи происходившего в этой истории менялись вновь. Совершенно противоположное следующему настроение создал бы шикарный вестибюль в каком-нибудь пятизвездочном отеле – блеск, бои в форменных костюмах… Вот оттолкнувшись от этого, можно было представить себе что-то совершенно противоположное. Этим противоположным был убогий маленький номер в гостинице Лефортовского рынка.

Кругом были нагромождения хлама, какие-то стулья без ножек, горшки для цветов, вдетые один в один, старые репродукции в рамках, скатанные ковровые дорожки. Все это было освещено свисавшей с потолка тусклой лампой в старинном и на удивление – красивом абажуре, покрытом какими-то многоцветными когда-то, а теперь – малость выцветшими, аппликациями. Под абажуром – потертый диван, которому, на взгляд постороннего, исполнилось не меньше ста лет.

На диване, поджав ноги по-турецки, восседал Томмазо Кампанелла, который еще недавно носил театральный фрак, – теперь он был в какой-то невообразимой одежде, явно с чужого плеча, – мятых и грязных штанах, которые были ему сильно длинны, таком же поношенном, как и штаны, пиджаке и во все тех же остроносых лакированных концертных туфлях, – только они к этому моменту изрядно запылились. Рядом с ним, обезьянничая и, по примеру Томмазо Кампанелла, поджав ноги по-турецки, сидел Охапка, щурясь от дыма истлевшей до фильтра сигареты.

На полу перед диваном, подоткнув под себя полы рваной шубы, – нищий Рохля, взирал на них снизу вверх. Все трое сосредоточенно смотрели в карты, которые держали в руках.

– И-и-их, ить… при хорошем питании можно жить в этом… Как его… И в унитазе!.. В армии… Прапорщик говорил. Эхма!.. – многозначительно изрек Рохля и протянул руку с черными ногтями к Охапке, при этом тот отшатнулся, но неудачно, – Рохля все равно вытащил у него изо рта окурок, поднес его к лицу, бережно сжал губами и с наслаждением затянулся.