Харлан Кобен - Второго шанса не будет

На каминной полке стояли фотографии. Проходя мимо, я всегда задерживался взглядом на тех, где изображена Стейси. Не знаю, что я, собственно, высматривал. Должно быть, следы, намеки, признаки того, что эта юная, хрупкая, несчастная женщина способна в один прекрасный день купить револьвер, выстрелить в меня, причинить зло моей дочери.

– Марк, это ты? – послышался голос мамы. Она догадалась, что я смотрю на снимки. – Иди сюда, поможешь.

Я послушно направился в сторону дальней спальни. Отец давно уже спал на первом этаже – слишком хлопотно вкатывать кресло наверх. Мы одели его. Занятие это сравнимо с просеиванием влажного песка. Отец раскачивался из стороны в сторону. Он мог в любой момент изменить центр тяжести, мы с мамой к этому привыкли, но легче нам не становилось.

На прощание мама поцеловала меня, и я ощутил слабый и такой знакомый запах сигареты с ментолом. Сколько времени я уговариваю ее бросить курить! Она всякий раз обещает, но я-то знаю, что все это только разговоры. Я обратил внимание, как похудела у нее шея: золотая цепочка почти утонула в кожных складках. Мама наклонилась и прижалась губами к отцовской щеке.

– Берегите себя. – Просьба относилось и ко мне, и к отцу. Это было любимое мамино присловье.

Мы тронулись в привычное путешествие. Я провез отца мимо железнодорожного вокзала. Живем мы в городке с развитым сообщением. На платформе толпились люди, в основном мужчины (правда, и женщины были) в долгополых пиджаках. Портфель в одной руке, чашка кофе – в другой. Вам, наверное, покажется странным, но в детстве эти люди казались мне героями. Пять раз в неделю они садятся на этот чертов поезд. Локомотив довозит их до Хобокена, там они делают пересадку и устремляются в Нью-Йорк. Иные сходят на Тридцать третьей улице и вновь пересаживаются, чтобы добраться до центра. Другие следуют прямо на Уолл-стрит. Каждый из пассажиров ежедневно чем-то жертвует, подавляя собственные желания и укрощая мечту, лишь бы добыть хлеб насущный для своих близких.

Я мог бы заниматься подтяжкой кожи, например. Это позволило бы обеспечить отцу лучший уход. Родители наняли бы круглосуточную сиделку, перебрались в другое место, поудобнее, покрасивее. Но косметическими операциями я не занимаюсь. Не становлюсь на накатанный путь, чтобы помочь родным, потому, честно говоря, что такая работа кажется мне откровенно скучной. А я предпочитаю то, что щекочет нервы, что мне по-настоящему нравится. И это меня люди считают героем, думают, что это я приношу жертву. Вот в чем состоит правда. А филантропы? Как правило, они более эгоистичны. В отличие от них, мы не желаем отказываться от собственных потребностей. Заниматься делом, которое кормит семью, – для нас этого мало. У нас это на втором месте. На первом – личное удовлетворение. Что сказать о пиджаках, молча отправляющихся в Хобокен? Многие из них ненавидят свою работу, однако занимаются ею. Ради супругов, ради детей, ради престарелых и больных родителей (возможно).

Так кем из нас все-таки следует восхищаться?

Каждый четверг мы с отцом торим одну и ту же дорогу. Пересекаем парк позади библиотеки. В парке – не пропустите звучащей здесь темы предместья – полно футбольных полей. И сколько же дорогой земли пошло на малопопулярный, заморский вид спорта! Впрочем, отцу, кажется, и поля, и ребятишки, гоняющие мяч, нравятся.

Мы остановились немного передохнуть. Я бросил взгляд налево. Несколько женщин, здоровых, облаченных в первоклассные спортивные костюмы, пробежали трусцой мимо нас. Отец сидел неподвижно. Я улыбнулся: «Быть может, вовсе не из-за футбола нравится ему это место».

Не помню, как раньше выглядел отец. Когда оглядываюсь далеко назад, перед глазами мелькают отдельные кадры, вспышки: крупный улыбающийся мужчина, на коленях – мальчик, болтающий ногами, потому что не достает до полу. Вот и все, собственно. Помню, что я от души любил отца, а что еще нужно?

После второго удара, случившегося шестнадцать лет назад, речь отца стала очень затрудненной. Он обрывал фразу посредине. Глотал слова. Часами, а иногда и целыми днями молчал. Его присутствие практически не ощущалось. Никто так толком и не определил, что у него: классическая «экспрессивная афазия» (когда все понимаешь, а сказать не можешь) или кое-что похуже.

Однажды в жаркий июньский день – я заканчивал тогда среднюю школу – отец внезапно вытянул руку и вцепился мне в рукав. Я как раз спешил на вечеринку. Ленни ждал меня у двери. Пришлось остановиться. Я опустил взгляд. Лицо у отца было совершенно белое, шея напряжена, но главное, что меня поразило, – откровенная гримаса страха. Потом она долго преследовала меня в снах. Я сел на стул. Отец по-прежнему не отпускал меня.