Карло Лукарелли - Оборотень

– Не знаю, – отвечаю я. – Ты у нас врач. А я работаю в комиссариате.

– Нет, послушай… я-то знаю, что нужно делать, но решать тебе. Я тебя вижу насквозь, ты вбил себе в голову, что ты болен, и с этим уже ничего не поделаешь. А можно было бы сдать анализы, изучить как следует историю болезни той твоей сестры, которая умерла непонятно от чего десять лет назад. Но прежде всего тебе нужно бы лечь в больницу…

Я мотаю головой. Мотаю решительно, до боли, до хруста в шейных позвонках.

– Ну вот видишь… и что теперь? Что мне прикажешь делать, если ты не хочешь мне помогать? Почему бы тебе не поговорить с женой…

– Я не говорю с женой с тысяча девятьсот девяностого года.

– Ах, ну да, верно… Ну что ж, дальше и ехать некуда. Вот уже четыре года ты дома играешь в молчанку, а на работе возглавляешь оперативный отряд. Идеальные условия для человека, которому противопоказан стресс в любой форме. Мои поздравления…

Странный звук, тонкий, настойчивый. Уже некоторое время я морщу лоб с той же досадой, с какой слышу писк будильника по утрам, в те краткие минуты, когда мне удается забыться. Бонетти показывает на мой пиджак, который висит на вешалке возле кушетки.

– Кажется, это твой сотовый, – говорит он, – но если тебе дорого здоровье, прошу тебя, не отвечай сейчас. Ну вот, пожалуйста, как об стенку горох…

Голос звенит в микрофоне, то и дело пропадая: я все время забываю сменить батарейку. Узнаю апулийский выговор Грации – открытые «о», упор на двойные согласные.

– Комиссар Ромео? Это…систент Негро, доктор…ы слышите?

– Да, слышу, – кричу я, – слышу! В чем дело? – Еще громче: – В чем дело?

– …уп девушки…олини Моника… наркоманка, проститут… в морг, потому что эти говню…

Я верчусь по комнате, прижимая сотовый к уху, как будто это поможет, и делаю знаки Бонетти, который продолжает мне что-то говорить.

– Я напишу письмо твоему врачу, пусть назначит тебе лечение, срочно направит на обследование, а потом…

– …зубов на заднице, и я поду… я бы не стала вас беспокоить, если бы…меститель проку…

– Негро? Грация, я ни черта не слышу… перезвони по этому номеру…

– И я хочу, чтобы завтра ты съездил в Болонью, в Центральную клинику, и попросил копию истории болезни твоей сестры, а потом…

– …ика… ли… ет…

– Грация.

– А пока я выпишу тебе снотворное, а также…

– Бога ради, Бонетти, замолчи!

Он умолкает разом, как отрезало. Я иду к окну, направляю антенну в небо. Собираюсь открыть его, когда сквозь стоны и завывания разрядов до меня доносятся два слова, всего два, внятные, громкие, от которых мурашки бегут по коже:

– Оборотень.

В морге собачий холод. Я это замечаю, когда Грация застегивает молнию до самого горла и кутает подбородок в воротник оливковой куртки, а руки прячет в карманы. Грация в отчаянии, хотя она и не виновата в том, что двое идиотов-патрульных, прибывших на место происшествия, тут же вызвали карету «скорой помощи», которая увезла труп. Не дожидаясь следственной группы, не получив «добро» от управления. Так что, когда я остановил машину перед старой уличной печью, в конце глухого проулка, пересекающего поля между Моденой и Павульо, во рву оставались только фотограф из «Карлино» и Пальярини, эксперт из научно-исследовательского отдела, который, согнувшись в три погибели, шарил в траве. Улики? Ни единой, только бродяга, спавший в печи, да примятая трава в том месте, где лежал труп. И где он сейчас? Кто – труп или черномазый? Тот и другой. Там, где им и положено быть: негр в иммиграционном отделе, труп в морге.

– Спаццали Моника, двадцать один год, родилась в Павульо, проживала в Модене на улице не важно какой. Наркоманка, время от времени занималась проституцией, в определенном месте, за умеренную плату. В основном промышляла на вокзале.

Грация отрывает взгляд от блокнота, по которому читает, и поднимает голову, чтобы взглянуть на меня: она небольшого роста и стоим мы лицом к лицу.

– Как Альбертини Фабиана, – добавляет она, – и Санджорджи Франческа.

В морге поистине собачий холод, а от слепящего света неоновых ламп кажется еще холоднее.

Белый кафель на стенах радужно сверкает, словно на снимке, не попавшем в фокус.

Плитки пола мерцают, переливаются под ногами, будто в лунном свете.

У доктора очки в серебряной оправе и длинные, бледные, точно восковые, пальцы, сплетенные поверх белоснежного, без единого пятнышка халата.

Но ярче всего – глянцевая, мертвенно-бледная кожа Спаццали Моники, двадцать один год, проживавшей на улице не важно какой, простертой на зеленоватом мраморном столе, с табличкой из твердой пластмассы, привязанной к большому пальцу ноги, белой-белой, почти голубой. От этого слепящего, нереального блеска меня покачивает, а кислый запах замороженной смерти вонзается в желудок и сминает его. Но я хочу видеть. И вижу.