Бентли Литтл - Письма, несущие смерть

Я не преследовал никаких определенных целей. Я не добивался чего-то конкретного. Я спонтанно реагировал на происходящие события, на то, что читал, о чем слышал, о чем мне рассказывали. Я постарался, чтобы Джорджа Буша не переизбрали. Викки это понравилось бы. Я не смог удержаться и разгромил программу здравоохранения Клинтона, провел в конгресс Ньюта Джингрича и его подручных. Ну, не провел, однако использовал свои возможности, чтобы повлиять на общественное мнение. Похоже, меня сжигала страсть манипулировать высокопоставленными фигурами. Я уверен, что любой психиатр объяснил бы эту страсть неразрешенным конфликтом между мной и моими родителями, и я тоже так думал. Только мне было все равно. Когда я погружался в очередное письмо, меня словно уносил мощный поток. Мною руководила интуиция, а не разум, и, если нутро срывало меня с катушек, так тому и быть. Противоречил ли я самому себе? Ну и пусть! Отлично! Если это подходило Уитмену, сойдет и для меня.

Я раздул пожар «Уайтуотера», чтобы Клинтонам жизнь медом не казалась.

Вроде все в моей жизни шло отлично. Наши доходы росли, мы были счастливой семьей, словно сошедшей с рекламы страховой компании. Моя эпистолярная деятельность была чрезвычайно успешной. Однако я не сомневался в том, что в конце концов обе эти дороги пересекутся. Мои письма, запускаемые в мир, вовсе не были безобидными. Скорее похожими на бомбы или гранаты. Или на бумеранг, который, вернувшись, вполне мог разнести мою задницу.

И на это мне было наплевать.

Я собирался получать удовольствие столько, сколько смогу.

Вечерами мы втроем гуляли по округе. Улыбались и махали нашим соседям, отдыхавшим на верандах; останавливались поболтать с теми, кого встречали по дороге, кто прогуливался с детьми или собаками. Как-то вечером мы забрели дальше обычного, за пределы нашего благополучного района, на улицу, где на домах давно облупилась краска, дворы, окруженные заборами из металлической сетки, заросли сорняками, бритоголовые подростки в футболках толпились вокруг машин со спущенными колесами, а стены были сплошь покрыты стилизованными надписями, нанесенными с помощью баллончиков с краской. Среди множества эмблем местных банд я увидел на одной из стен портрет Барта Симпсона. Я несколько утешился тем, что члены банды смотрят те же телешоу, что и я, и понял, как призрачны мои связи с реальным миром. Только Викки и Эрик соединяли меня с обществом.

Предоставленный самому себе, я бы, вероятно, целыми днями сидел в своей комнате, печатал письма и рассылал их, связываясь с миром исключительно через корреспонденцию.

Я осознал, как мне повезло с моей семьей. И самым острым из всех моих чувств была благодарность за жизнь, которой я не заслуживал.

Мы вернулись домой. Поиграв с Эриком и переодев его в пижамку, Викки сказала, что хочет понежиться в ванной после длинного дня, и попросила меня уложить сына в постель. Она чмокнула меня, пообещала вознаградить попозже и отправилась в спальню за чистыми трусиками и огромной футболкой, заменявшей ей ночную сорочку.

Я взлохматил шевелюру Эрика.

— Пойдем, приятель. Сначала в ванную. Почистим зубки. И все остальное.

— Хорошо, папа, — со всей серьезностью согласился сын.

Чувства, охватившие меня на прогулке, еще не улеглись, и я выдавил улыбку:

— Я люблю тебя.

— И я тебя! — крикнул Эрик из коридора.

Потом я почитал ему книжку, погладил по головке, поцеловал и подоткнул одеяло.

Удостоверившись, что Викки еще принимает ванну, я прошел в свой кабинет и, как обычно, раз в неделю, стал писать анонимное письмо матери.

Дорогая миссис Хэнфорд! Мерзкая сука…

Ее первое письмо я получил 6 июня 1996 года.

И сразу понял, от кого оно. Я узнал бумагу, узнал марку, узнал почерк. Когда я вскрывал конверт, мои руки дрожали. Как это могло случиться? Как она могла меня выследить, если я не фигурировал ни в одной телефонной книге, ни в одном справочнике? Уж об этом-то я позаботился. Я развернул письмо, проверил адрес наверху, подпись внизу.

Да, от нее.

От Киоко.

С бешено бьющимся сердцем я прочитал письмо. Я не понимал почему, но распсиховался жутко. Меня пронзило острое чувство вины, опять же без особой причины. Письмо начиналось обычным небрежным «Привет, как дела? Чем занимаешься?». Просто попытка одного старого друга по переписке узнать, как сложилась жизнь другого. Английский Киоко с годами улучшила, хотя кое-какие слова еще писала неправильно, и некоторые грамматические обороты вызвали у меня улыбку. Однако я почувствовал, что Киоко написала неспроста; ею явно руководили какие-то скрытые мотивы.