Алла Дымовская - Мирянин

Отель «Савой» вообще-то состоял из двух зданий, старого и нового. Наша постройка, современная и в стиле конструктивизма, располагалась у самого синего моря, то есть выходила на отельный пляж и бассейн. А вот другая, еще от колониальных времен, окруженная роскошным садом, более предпочтительная для солидных британских туристов-консерваторов, находилась через дорогу. Если этим словом можно назвать две полосы асфальта на тихой улочке. В том, старом здании и располагался умопомрачительной солидности ресторан, куда дамам удобно было надеть для показа самые заветные платья и украшения. Именно в этот ресторан мы и ходили в последние недели для ужина и посиделок, когда в город выбираться не было желания. Чудесный шведский стол и меню «а-ля-карт», на выбор, официанты в белых перчатках, но и на ваши джинсовые штаны никто ни в коем случае не смотрел косо. Чтобы попасть из нашего современного корпуса в тот, другой, нужно было пройти по крытому стеклом мостику, нависшему как раз над садом и дорогой, очень романтичному и несколько шаткому. Мостик этот шел от последнего, верхнего этажа нового корпуса (отчего нам с Фиделем и понадобился лифт) и выводил вас на другую сторону прямо в мраморный холл с дорогими магазинчиками безделушек, а далее в еще один небольшой зальчик – как бы преддверие самого ресторана.

У мостика мы с Фиделем расстались. Ему следовало отправиться в дальнейший путь позже меня, еще и пропустив вперед Юрасика, а потом уже занять позицию как раз между магазинами и ресторанными дверями.

Я пошел в дивную ночь, сияющую полной луной над моей головой через стекло мостка, в глубоком одиночестве. А впрочем, творец и режиссер всегда одинок. Я же в данный момент был именно творцом и режиссером. Какая может быть ценность свободы, если она принадлежит только тебе одному? Совсем невысокая. Истинная ее суть – это руководство другими, которые следуют послушно за тобой, даже если не понимают куда. Итак, избавившись от цепей, наложенных на меня природой и Господом, мне теперь предстояло осуществить следующий этап: использовать свою власть над еще несвободными людьми. Недаром всю свою сознательную жизнь я отдавал предпочтение латинянам и их языку. Это послужило мне как бы начальным стартом к тому, к чему я пришел сейчас. Ведь это миф, что латинский язык незатейлив в своей конструкции. Совсем наоборот, это язык многослойных, очень сложных построений, где правила соблюдаются неукоснительно, где невозможно отступление, где искусственная структура так глобальна и упорядочена, что никакое ее нарушение невозможно. Как Римская империя, символ жесткости и сопротивления хаосу, бесконечная борьба с законом неустойчивости, воля в ее чистом виде. И я сейчас был ее легатом, консулом, диктатором, Цезарем. Тем, кто утверждает собственные правила вопреки всему.

Я шел по мосту и знал: в эти минуты я и есть повелитель мира, потому что требую подчинения себе и намереваюсь его добиться. Скоро я вышел в холл, а оттуда рукой было подать и до условленного места. Устроить встречу в нужном мне пункте, кстати сказать, не стоило труда, потому что именно в этом крошечном зале перед рестораном, отделенном от него тяжелым декоративным занавесом, мы и поджидали обычно друг друга, чтобы вместе сесть за стол.

Наташа и Антон уже стояли в мраморной нише между двух полуколонн, они всегда приходили загодя, такая у Ливадина была привычка. Тихо говорили меж собой, и по их лицам я понял: речь шла о чем-то совершенно незначительном. Так даже лучше, удар всегда сильней, когда его не ждешь. Я поприветствовал их веселым восклицанием, Наташа заметила мой наряд и сказала приветливо:

– Ого, каким ты франтом! – и даже улыбнулась.

– У меня сегодня такое настроение, – ответил я и не обманул.

Я нарочно стал так, чтобы видеть арку со стороны длинного холла и таким образом очутиться лицом к Талдыкину, когда он подойдет. Это была своего рода мера предосторожности. Если Юрасик будет все время смотреть на меня, то моя бессловесная поддержка не позволит его храбрости смыться в кусты.

Впрочем, как оказалось в дальнейшем, мои опасения были излишни. Талдыкина скорее пришлось бы сдерживать, чем поощрять. Он тоже, наверное, успел ощутить запах подлинной свободы и опьянился им. Во всяком случае, вид у Юрасика в тот момент, когда он подошел, был такой, словно он фельдмаршал Кутузов в утро битвы при Бородино.

Быть может, кто-то из внимающих моему рассказу не до конца сумел понять, каким образом человек, подобный Юрию Петровичу Талдыкину, то есть вполне самостоятельный и с акульими зубами разбитной парвеню и толстокожий хам, вдруг подпал под мою власть и беспрекословно исполняет чужую волю. Это легко представить, если каждый мысленно поставит себя на место Юрасика и вообразит его несчастья обрушившимися на свою голову. Талдыкин понимал, что я не сдам его полиции, да и поздно уже, доказать ничего нельзя. Так что об угрозах с моей стороны он даже не помышлял. И не нужны были угрозы. Не стоит забывать, что я единственный знал его позорную тайну, и другую, страшную, знал тоже я один. Чувство стыда и вдобавок к нему угрызения совести от невольного и, главное, бессмысленного преступления всегда сильнее чувства примитивного страха перед наказанием. И это облегчило мне задачу. Человек, которого вы застали без штанов в неподходящий момент, скорее окажется в ваших руках, чем если бы вы грозили ему пистолетом. Юрасик хотел казаться достойным в моих глазах, чтобы смыть с себя грязное пятно, ибо это была грязь такого сорта, чей вид омерзителен даже домашнему кабану, который привык в ней валяться. Я был для него в некотором роде действительно святым, и Талдыкин не то чтобы стремился мне подражать, на это его сущности никогда бы не хватило, но считал, что помочь ему и понять его могу только я один. Ему хотелось, чтобы кто-то, вроде меня, пришел и протянул ему руку, поднял из грязи и сказал: «Ничего страшного! Я помогу тебе отмыться! Все будет хорошо, только следуй за мной!» И вот я пришел, и Талдыкину ничего не оставалось, кроме как следовать в послушании.