Майкл Роботэм: Подозреваемый

Джулиана повернулась спиной. Она крошит зачерствевший хлеб, чтобы высыпать его за окно птицам. Сострадание – ее хобби.

В своем сером спортивном костюме, кроссовках и бейсболке на стриженых темных волосах, она выглядит на двадцать семь, а не на тридцать семь. Вместо того, чтобы почтенно стареть вместе со мной, она открыла секрет вечной юности, в то время как я уже встаю с дивана со второй попытки. Йога по понедельникам, по вторникам – пилатес, по четвергам и субботам пробежки. В перерывах она ведет хозяйство, воспитывает ребенка, дает уроки испанского и все еще находит время на попытки спасти мир. Ей даже роды дались легко, хотя я, конечно, ей об этом не скажу, если только не решу погибнуть.

Мы женаты шестнадцать лет, и, когда люди спрашивают меня, почему я стал психологом, я говорю: «Из-за Джулианы. Я хотел узнать, о чем она думает на самом деле».

Не сработало. Я до сих пор понятия об этом не имею.

Субботнее утро. Это время обычно принадлежит мне. Я зарываюсь в четыре газеты и пью кофе, пока на языке не появляется налет. После того, что случилось вчера, я стараюсь не обращать внимания на заголовки, хотя Чарли настаивает на том, чтобы мы вырезали их и наклеили в альбом. Все-таки круто разок побыть крутым. До вчерашнего дня она считала, что моя работа скучнее крикета.

Чарли облачилась в теплое белье, джинсы и лыжную куртку, потому что я пообещал сегодня взять ее с собой. В один присест проглотив завтрак, она с нетерпением смотрит на меня, полагая, что я пью кофе слишком медленно.

Когда наступает время собираться, мы выносим картонные коробки из сарая в саду и ставим их рядом с моим старым «метро». Джулиана сидит на крыльце с чашкой кофе на коленях.

– Вы оба сумасшедшие, вы это знаете?

– Возможно.

– Вас арестуют.

– И ты будешь виновата.

– Почему я?

– Потому что не едешь с нами. Нам нужен водитель, чтобы скрыться.

В разговор вступает Чарли:

– Поехали, мам. Папа сказал, что раньше ты ездила.

– Тогда я была молодой, глупой и не входила еще в родительский комитет твоей школы.

– Можешь вообразить, Чарли, что на моем втором свидании с твоей мамой ее арестовали за то, что она взобралась на флагшток и сорвала флаг Южной Африки?

Джулиана хмурится:

– Не говори ей этого.

– Тебя правда арестовали?

– Меня задержали. Это совсем другое.

Четыре коробки стоят на крыше машины, две в багажнике и две на заднем сиденье. Мелкие капельки пота, словно бисер, украшают верхнюю губу Чарли. Она стягивает лыжную куртку и засовывает ее между сиденьями.

Я снова поворачиваюсь к Джулиане:

– Ты точно не поедешь? Я знаю, тебе хочется.

– А кто внесет за нас залог?

– Твоя мама.

Ее глаза сужаются, но она ставит чашку за порог.

– Я делаю это по принуждению.

– Ваше заявление будет учтено.

Она протягивает руку за ключами от машины:

– И я поведу сама.

Джулиана хватает куртку с вешалки в прихожей и захлопывает дверь. Чарли втискивается на заднее сиденье рядом с коробками и в возбуждении подается вперед.

– Расскажи мне еще раз, – просит она, когда мы выезжаем на не очень оживленную Принс-Альберт-роуд, идущую вдоль Риджентс-парка. – И ничего не пропускай, хоть здесь и мама.

Я не могу рассказать ей всю историю. Я и сам не уверен в деталях. В центре ее моя двоюродная бабушка Грейси – истинная причина, по которой я стал психологом. Она была младшей сестрой моей бабушки со стороны матери и умерла в возрасте восьмидесяти лет, из которых последние шестьдесят не выходила за порог своего дома.

Она жила примерно в миле от того места, где я рос, в Западном Лондоне, в огромном викторианском особняке с башенками на крыше, металлическими балконами и угольным подвалом. Во входной двери были проделаны два прямоугольных окошечка. Прижимаясь носом к зеркальному стеклу, я видел с десяток дробящихся образов тети Грейси, спешившей по холлу на мой стук. Она приоткрывала дверь ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться, и затем быстро захлопывала.

Высокая и худая как скелет, с ясными голубыми глазами и светлыми волосами, в которых виднелись седые прядки, она всегда была в длинном платье из черного бархата и с ниткой жемчуга, который, казалось, светился на фоне черной ткани.

– Финнеган, иди сюда. Сюда! Пришел Джозеф!

Финнеган был терьером и был нем. Он повредил голосовые связки в схватке с соседской восточноевропейской овчаркой. Вместо лая он надувался и пыхтел, как будто хотел получить роль серого волка в пантомиме.