Джон Тренейл: Свиток благоволения

Его страх никак не был связан с внешним видом генеральского мундира. Лай Цзяяо нехотя признался себе, что, даже если бы этот человек разделся донага, он все равно внушал бы страх. Поэтому Лай отдал распоряжение выгружать бульдозеры. Через три часа работа была закончена. Песок начал медленно заметать то, что раньше было взлетной полосой, сравнивать вмятины от гусениц тракторов, сглаживать следы сапог…

В тот же час следующего дня уже ничто не напоминало о том, что в этом квадрате пустыни когда-то был аэродром. Кроме разве что братской могилы.

Диана услышала телефонный звонок, раздавшийся в кабинете директора дальше по коридору, когда застегивала последнюю пуговку на стеганой курточке Док Юна. На ханьгуле – корейском языке это имя означало «доброта», но в данный момент оно не слишком вязалось с мальчиком. Диана досадливо ворчала на малыша, ничем не помогавшего ей, а только нехотя поворачивавшегося из стороны в сторону, подчиняясь не слишком ласковым движениям ее рук, – ребенок не сопротивлялся, но и не демонстрировал радостной готовности. Тут к ней подошел Пак Сондо и сказал:

– Это тебя. Из Гонконга.

Кабинетом директора служила маленькая квадратная комнатушка, выкрашенная в белый. Там было жарко – в дополнение к трубам отопления, проходившим под полом, рядом с металлическим столом работал парафиновый обогреватель. Диана обрадовалась, обнаружив, что в кабинете никого нет.

– Алло?

– Диана!

– Привет, па.

– Диана…

Голос отца звучал приглушенно, словно она через стену подслушивала разговор, шедший в соседней комнате. За время долгой паузы, последовавшей за приветствиями, Диана догадалась, о чем пойдет речь. Ее сердце заколотилось, погнав кровь по венам с такой интенсивностью, на которую они не были рассчитаны.

– Диана, боюсь, тебе надо приготовиться к худшему. Доктора…

– Отдых. Ты же говорил, что матери просто нужен отдых. Набраться сил…

– Это не совсем так. Они… они хотят, чтобы ты приехала домой. – Диана слышала, как гудит парафиновый обогреватель. Она цеплялась за этот звук реальности. Он исходил из мира порядка и стабильности и не имел никакого отношения к водовороту, в который втягивал ее отец. – Джинни… твоя мать умирает.

Повисла еще одна долгая пауза, но очень насыщенная. Было странно, что отец и дочь все еще сохранили способность общаться без слов: в данную минуту каждый из них ощущал боль другого.

– Понятно. – Диана удивилась тому, как спокойно прозвучал ее голос. – Она знает?

– Да.

– Я постараюсь выехать как можно скорее.

– Спасибо. Позвони мне домой, когда будешь знать номер рейса и время вылета.

– Да. – Снова молчание. – Это все? Я имею в виду… нет, я не это хотела сказать. Па?

– Я здесь.

– С тобой все в порядке?

– Нормально.

– Как Мэт воспринял это?

– С ним тоже все нормально.

– Поцелуй его. И маму тоже. – Она глубоко вздохнула, ее начало трясти. – Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, Диана.

Когда она повесила трубку, ее продолжал бить озноб, хотя в комнате ей показалось очень жарко. Дрожь шла откуда-то из глубины ее тела, и Диана знала, что она вот-вот проявится в руках, в лице…

– Плохие новости? – В дверях стоял Сонни.

– Плохие. Моя мать… больна. – Диана выпрямилась, вновь обретя решимость. – Я должна прямо сейчас ехать домой.

– Мне очень жаль.

Да, подумала она, глядя на него, по тебе видно. Его темные глаза стали вдруг глубокими и грустными. Думая о нем, Диана мысленно называла его «мот» – в корейском этот слог имеет положительное значение и подразумевает человека внешне породистого, красивого, хорошо сложенного, физически привлекательного. Ему был двадцать один год, столько же, сколько ей; он добрый, работящий, исправный католик-методист… Диана ощутила, как внутри у нее растет и крепнет знакомое чувство: одновременно симпатия и физическое отвращение. Она резко отвела взгляд в сторону.

– Мне надо увидеться с директором, – машинально произнесла она. – Сонни?..

– Да?

– Ты можешь помочь мне?

Он сделал для нее гораздо больше: мягко, бережно, осторожно отстранил от всех дел; он сопровождал и опекал ее на протяжении всех последних часов ее пребывания на корейской земле, он деликатно избавил ее от ощущения чувства долга и привязанности, от ее добровольной ответственности за приют «Сувон», где она проработала с детьми-сиротами последние три месяца.

В ее восприятии событий того дня начались какие-то провалы. Она видела саму себя, собиравшую вещи в старый чемодан и большой рюкзак, который купила во время их с Сонни совместного посещения Итаевона. Затем последовала грустная сцена прощания в кабинете директора, когда подали яблоки Таегу, порезанные на четвертинки и лежавшие на подносе, откуда их никто не брал; последний взгляд на детей, сгрудившихся на игровой площадке, смотревших на автомобиль и не понимавших, почему так внезапно уезжает эта иностранная леди, которая никогда не ругала их; затем свои слезы, которые больно жгут глаза, и не только глаза…