Стюарт Коэн - Семнадцать каменных ангелов

Хорошо. Ситуация как-то развивалась. Нужно теперь действовать энергичнее, пусть даже запахнет кровью. Он открыл дверь машины и посмотрел на часы. Час ночи. Он позвонил Качо.

Как он и ожидал, бывший революционер был слишком осторожен, чтобы встречаться с ним не в публичном месте, – это правило позволяло ему сохранить жизнь, когда за ним охотилась вся страна. Он предложил кафе в середине Рамос-Мехиа, пиццерию, достаточно большую, чтобы в мертвые дневные часы вокруг них наверняка было пустое пространство, но расположенную в достаточно людном месте, где нельзя было бы подстрелить его без дюжины свидетелей. Фортунато, делая предложение, выпил виски, и Качо отказался еще до того, как Фортунато назвал цену.

– Я в эти игры не играю, Фортунато. Я уже говорил тебе. Поищи еще кого-нибудь, чтобы взять Васкеса. Поговори с Доминго.

– Доминго тут ни при чем. Это мое личное дело.

– Еще безумнее. Поищи кого-нибудь другого. – Вор встал.

– Качо, не упрямься. Мне нужно только поговорить с ним. – Он увидел, что тот заколебался. – Даю двадцать тысяч зеленых.

– Двадцать тысяч? Только чтобы поговорить? Да за эти деньги ты можешь его убрать и после этого купить его жене новый автомобиль. Что происходит, Мигель? Что такое знает Васкес, что стоит двадцать тысяч?

Фортунато играл в открытую:

– Может быть, он знает, за что убили Роберта Уотербери.

Качо покачал головой:

– Я уже читал про оперетку с Ондой. Очень мило, сеньор, но благодарю вас. Это не по моей части. Захотите поговорить о краденых телевизорах, милости прошу.

– Может быть, он может сказать нам, кто убил Беренски.

Слова Фортунато остановили Качо, когда он стал подниматься из-за стола, и комиссар понял, что не промахнулся:

– Вы двое – старые товарищи, верно? Беренски работал в пропаганде Народно-революционной армии, это всем известно. Беренски по-своему продолжал борьбу. Вот почему его убили.

– Что может знать об этом мелочь вроде Васкеса?

– Сядь, Качо. Поговорим. Теперь мы с тобой старые друзья. Я знаю твои преступления, ты мое. Нам нечего скрывать. Но той ночью, с гринго, все было не так, как представляется. – Качо сел и закурил сигарету. Фортунато оглянулся и продолжил, понизив голос: – Я выпустил последнюю пулю. Это правда. Но первыми в него выстрелили Доминго и Васкес. Я выстрелил уже после них. Я сделал это потому… – Он запнулся, вспомнив агонию Уотербери, взгляд, которым он посмотрел на него перед тем, как началось сумасшествие. – Я поступил так потому, что он страдал. Васкес ранил его в пах, в бедро. Доминго выстрелил в грудь. – Фортунато почувствовал, что при воспоминании о той ночи у него задрожал голос. – Другого выхода не было, hombre. Он уже умирал. Я его убил, да, убил. Но из жалости. Убивать его я никогда не хотел! Ты знаешь меня. Я не тот человек, который может убить невинного за несколько песо! – Он взял себя в руки и продолжил сдержаннее, рассудительнее: – Я думаю, что это Пелегрини приказал попугать его. Там что-то было между его женой и писателем. Но меня просили только попугать – попугать, а не убивать. Стрельбу начал Васкес, потом Доминго. Думаю, кому-то нужно было, чтобы он был убит. А теперь… – он кашлянул, – теперь раскрыть это убийство выпало мне.

Качо смотрел на него одновременно с жалостью и изумлением. Он чувствовал себя привычно со старым Фортунато, который умел договариваться, спокойным и выдержанным бюрократом. А этот новый Фортунато настораживал, напрягал.

– Estás loco, Comiso . [94] Ты с ума сошел, комиссар (исп.).

– Mira, Качо, – торопливо проговорил полицейский. – Ты же боролся за революцию, все те годы. Даже самые худшие из подрывных элементов имели идеологию. Поиск какой-то… – слово было для него странным и ханжеским, – справедливости. – Он пожал плечами. – Может быть, и я ищу того же.

– Ну что ты знаешь о революции! – тут же возразил Качо. – Какое было одухотворение! Мы готовы были отдать жизнь, чтобы со всем этим покончить!

Фортунато уставился в свой стакан, седая голова утонула в плечах.

– У меня не так, Качо.

Качо смотрел на осевшую фигуру человека перед ним. Ему доводилось видеть тысячи маленьких спектаклей, разыгрывавшихся мелкими уголовниками или мелкими полицейскими, и если это был обман, то настолько очевидный, что ради него комиссар и не подумает напрягаться. Что-то случилось с комиссаром. Смерть жены или это убийство задели какой-то непонятный механизм, который изменил его, клетка за клеткой, и наделил его совестью. А может быть, и не так. Может быть, это просто дешевые переживания, свойственные тем, кто знает, что его падение предопределено.