Жан-Кристоф Гранже - Мизерере

От одной этой мысли у Волокина кровь стыла в жилах.

— Нет, спасибо, не стоит. К сожалению, у меня мало времени…

Похоже, Режис расстроился. Он продолжал более серьезным тоном:

— Все-таки что за дикая история… Как это произошло?

Волокин уже не мог отделаться парой слов… Он рассказал об убийстве, о ранах, нанесенных «шилом», но больше ничего не сказал. Ни слова о таинственном оружии. О страданиях жертвы. О том, что это убийство стало первым в серии.

Механик, к которому вернулась улыбка, подал кофе в кружках. От него исходила жизненная сила, хорошее настроение, которые благотворно подействовали на русского. Любопытная деталь: Мазуайе надел белые фетровые перчатки.

Волокин взял круассан. Его по-прежнему мучил голод. Голод наркомана в ломке, который набивает брюхо, чтобы заглушить другой, настоящий голод, тот, что в крови.

Механик в свой черед порылся в пакете и надкусил золотистый кончик:

— Кто, по-вашему, мог это сделать?

Русский доверительно признался:

— Не стану скрывать, мы в тупике. Поэтому хватаемся за соломинку.

— Выходит, я соломинка?

— Нет. Но меня заинтересовало то, что вы рассказали мне об El Ogro. Я об этом слышу не в первый раз. Вот я и думаю, что кроется за этим странным словом. Гетц чего-то боялся, тут мы уверены. Возможно, эта тайна как-то связана с его убийством…

— Не стоит слишком серьезно относиться к тому, что я наговорил. Это все детские воспоминания.

Волокин присел на огромный домкрат. Он действительно чувствовал себя лучше. Ему пришлась по душе эта комната, чем-то похожая на уютный, привычный чердак. За стопкой шин вертелся включенный на полную мощность электрический обогреватель.

— Расскажите мне о Гетце, — попросил он. — О его отношении к певчим, к хору. Поройтесь в памяти.

Мазуайе ответил не сразу. Он собирался с мыслями.

— Гетц искал чистоту, — произнес он наконец. — Я думаю, он был очень верующим. — Волокин вспомнил распятие, висевшее в спальне на улице Газан. — Христианский аскетизм — вот его путь. Потому-то он и руководил детскими хорами. Ему нравилась сама атмосфера невинности…

— Вы хотите сказать, из-за голосов?

— Ну конечно. Нет ничего чище, чем голос ребенка. Ведь и их тела тоже чисты.

— Поподробнее, пожалуйста.

— Мы тогда еще не достигли половой зрелости. У нас не было секса. Не было оформленных желаний. Это-то и нравилось Гетцу. Я был уже почти взрослым. Я понимал, что Гетц любит мужчин. Думаю, он переживал свой гомосексуализм как нечто грязное, греховное. Общаясь с нами, он очищался от грехов, понимаете?

Выходит, Волокин ошибался во всем. Гетц никогда не пачкал детей своими взрослыми желаниями. Скорее наоборот, дети своей невинностью помогали ему очиститься. Впрочем, за Гетцем и без гомосексуализма водилось немало грехов. Годы преступлений, пыток, пособничества чилийским и немецким палачам.

Он снова вслушался в голос механика, который теперь звучал мечтательно.

— Мы и сами были счастливы благодаря своей чистоте… Мы не отдавали себе отчета, но даже само наше непонимание было признаком чистоты. Дурачились в коридорах, хрипели, вместо того чтобы петь, и вдруг… — Он щелкнул пальцами. — Наши голоса парили в нефе, раскрывая чистоту наших душ.

Волокин принялся за третий круассан. Для механика парень оказался уж очень интеллигентным. Он завершил свою тираду, прошептав:

— Да, мы вправду были ангелами. Но ангелами, которым грозила опасность.

— Кто вам угрожал?

— Никто. Ломка. Мы знали, что это благословенное состояние долго не продлится. Зачарованное время.

Мужчина в комбинезоне встал и подлил себе кофе.

— Я много думал об этом явлении. Ломка означает половое созревание. А созревание — секс. Да, мы теряли свои ангельские голоса, когда нашим телом овладевало желание. Грех. По мере того как зло распространялось среди нас, наши голоса менялись. Половая зрелость — это грехопадение в библейском смысле слова.

Волокин в свою очередь наполнил кружку. Чувствуя, что подобрался к ключевому моменту расследования, снова угнездился на домкрате:

— Так думал Гетц?

— Разумеется. Он беспокоился за нас из-за наступления ломки. Я часто думал о нем. Позже. Когда мне исполнилось двадцать. Тогда мне вспомнились его слова. Я многое понял…

Он молча выпил несколько глотков. Пар от кофе окутывал его, словно материализованная печаль. Волокину хотелось скрутить косячок, но он опасался последствий. Хотя был уверен, что и механик с удовольствием курнул бы травки.