Жан-Кристоф Гранже - Мизерере

Касдан представил себе эту сцену — диктатор, который произнес знаменитые слова: «Так, чтобы я об этом не узнал, даже лист не шелохнется в этой стране», вдруг припертый к стене и вынужденный давать отчет в своих поступках перед этим элегантным аристократом…

— Вы знаете, — продолжал Веласко, — Пиночет был совсем не таким, каким его представляют. Он сам создал образ всезнающего безжалостного диктатора, хотя ничего особенного собой не представлял. Так, мелкий подхалим. Муж-подкаблучник. Его тщеславная супруга занимала более высокое положение в обществе. Когда ему было лет тридцать, она узнала, что он ее обманывает. С тех пор он больше не рисковал. До семидесятого года Пиночет мечтал стать таможенником. Это поприще казалось ему перспективнее военного.

Веласко отпил лимонаду. Даже спустя столько лет эти события казались ему нереальными.

— Самое дикое, — продолжал он, — то, что «Пиноккио», как его называли, был против государственного переворота. Он боялся! К власти он пришел случайно. Просто-напросто американцы возвели на трон самого старшего генерала сухопутной армии. Аугусто Пиночета. И вот тут-то он дал себе волю. Словно жестокий ребенок, которому позволили играть целой страной. Американцы могли радоваться: он расправился с социалистами, словно стремясь искоренить заразную болезнь. Тогда генералы говорили: «Надо убить суку, пока она не ощенилась».

Его рассказ напомнил Касдану то, что он слышал от Насера об операции «Кондор», направленной на уничтожение «коммунистического рака», где бы он ни был. Он упомянул об этом плане. Веласко ответил:

— Возможно, Гетц и обладал какой-то информацией. Не исключено, что он участвовал в операциях… Как знать? Его секреты умерли вместе с ним. Разве что он уже сделал свое признание. Попробуйте найти его адвоката.

Волокин вернул ему его записную книжку и закрыл блокнот. Дипломат встал и открыл дверь кабинета. В заключение он сказал:

— Вероятно, вы догадались, что я не был на стороне социалистов. Ни в коей мере. Я принадлежу к высшему чилийскому обществу и признаюсь, во времена Альенде мне было страшно, как всем обеспеченным людям. Мы опасались за свое имущество. Боялись оказаться под властью русских. Боялись, что страна погибнет. В экономическом отношении она уже оказалась на краю пропасти. Так что, когда произошел путч, мы перевели дыхание. И закрывали глаза, когда военные убивали тысячи человек на стадионе Сантьяго. Когда в Чили свирепствовали карательные отряды. Когда студентов, рабочих, иностранцев расстреливали на улице. Мы вернулись к своему прежнему буржуазному образу жизни, в то время как половина страны томилась в застенках.

Касдан и Волокин прошли за чилийцем до холла его жилища. Дом в испано-американском стиле, где было полно комнатушек с узкими окошками за решетками из кованой стали, по кастильскому обычаю.

На пороге Касдан спросил:

— Тогда почему вы преследовали Пиночета?

— Так получилось. На мой письменный стол случайно положили папку с делом. Она могла бы оказаться в соседнем кабинете. Я отчетливо помню этот день. Вы знаете Сантьяго? Это серый город. Город цвета свинца и олова. В той папке я увидел знак Божий. Мне дали шанс искупить свой грех равнодушия и соучастия. К несчастью, Пиночет так и умер безнаказанным, а я все так же разыгрываю аристократа в вашей стране, попивая лимонад…

— Во всяком случае, Гетц искупил свою вину. Его наказанием стала смерть.

— Вы полагаете, что его смерть связана с прошлыми событиями?

Касдан отделался дежурной фразой:

— До сих пор мы не исключаем никакую возможность.

Веласко кивнул. Он усмехнулся в бороду, словно говоря: «Вы в дерьме, а я хорошо знаю, каково это». Открыл дверь, позволив ливню залить порог:

— Удачи. Я позвоню вам, когда раздобуду список палачей, «импортированных» во Францию.

Касдан и Волокин бросились к седану. Дом Веласко находился в жилом квартале Рей-Мальмезон. По обе стороны шоссе были видны только густые кусты и столетние деревья.

Волокин по-прежнему держал в руке блокнот с координатами Петера Хансена, политического беженца, преследовавшего чилийских палачей. Они поняли друг друга без слов. Впереди у них целая ночь, чтобы идти по политическому следу.

Спустя полчаса Касдан маневрировал в тесном квартале Восемнадцатого округа, обливаясь потом от страха поцарапать свою тачку. Улица Рике.

Улица Пажоль. И наконец, слева улица Гваделупы. Под проливным дождем эта узкая, как кишка, улица смахивала на барабан стиральной машины, в котором полоскались припаркованные машины. Петер Хансен жил в доме четырнадцать. Строение неопределенного возраста, зажатое между другими домами, словно пыльная коробка.