Жан-Кристоф Гранже - Мизерере

— Меня никто не спрашивал? — Он с трудом ворочал языком.

— Нет.

— Вы не могли бы вернуть мне мобильный?

— На больничной территории это запрещено, но для вас я сделаю исключение.

Она открыла шкаф, и через секунду мобильный лежал у него в руке. Он проверил сообщения. От Касдана никаких вестей. Куда делся Старик? Он почувствовал себя одиноким, заброшенным, потерянным, к глазам подступили слезы. Дружба опасна. Как и все остальное: легко подсесть.

Медсестра все еще стояла возле кровати. Ему показалось, она рада, что он не получил сообщений и выглядит расстроенным. Не говоря уже о том, что на нем не было обручального кольца.

— Все прошло прекрасно, — проворковала она. — Через неделю будете скакать как кролик. Я свожу вас в кино, чтобы это отметить.

— Когда я смогу встать?

— Дня через три.

Заметив выражение его лица, она добавила:

— А может, через два. Поговорите с интерном.

Волокин отвернулся к окну и натянул на себя одеяло:

— Я бы поспал.

— Конечно, — прошептала она. — Я пойду…

С облегчением он услышал, как она закрыла за собой дверь. Неделю он продержался без наркоты. Уже неплохо. Но победа оказалась горькой. Страшная сила сдавила грудь. Последствия наркоза, отступая, открыли путь чему-то иному, застарелому и тягостному. Бесконечной печали, причина которой была непонятна ему самому.

Стоило закрыть глаза, как перед ними замелькали обрывки недавнего расследования. Рассеченное надвое лицо Насера. Обнаженное тело Манури. Почерневшее сердце Мазуайе. И наконец, нож, всаженный ему в ногу… Gefangen…

Вдруг его осенило. Дело не в его ране и не в ломке. Он болен от этого расследования. Он уже привык к детям, подвергавшимся дурному обращению, но эта секта, где проповедовали веру и наказание, отличалась особой жестокостью, которая отзывалась в нем острой болью. Все это напоминало ему собственную историю. Ту самую, которую он никак не мог вспомнить.

Все происходило без его участия.

Между фактами и его подсознанием установилась связь. Он снова открыл глаза. Голова кружилась. Ему с трудом удалось сесть на кровати. Затем он поплелся к стенному шкафу, где лежали его вещи и ягдташ. Кроме бумажного халата, на нем ничего не было, и от этого он чувствовал себя особенно беззащитным.

Он опустился на колени и заметил записку на своей сумке. Послание от Касдана. Совершенно невразумительное. Старик объяснял, что секта «Асунсьон» внедрилась на юге Франции и он поехал туда слушать концерт. Что все это значит? Волокин еще не пришел в себя настолько, чтобы делать какие-то выводы.

Он нашел гашиш, папиросную бумагу и карточки на метро.

Снова сел на кровать и стал сворачивать косяк.

Его личный наркоз.

Склеивая листки, он размышлял. О своем собственном прошлом. Он не признался бы в этом даже под пыткой, но у него был провал в памяти. Куда-то исчезли два года его детства. Зияющая пропасть. Почему он ничего не помнит? Пережил ли он тогда травму, которую его сознание отторгало? Голоса. Церковь. Тень. Да, на недоступном уровне его подсознания блуждало воспоминание. Событие, вызывавшее нагноение, словно забытые в животе ножницы хирурга.

Он распорол ногтем сигарету «крейвен» и рассыпал светлый табак по папиросной бумаге. Уверенность охватила его с новой силой. У него было необъяснимое предчувствие, что его травма как-то связана с расследованием. По крайней мере, он знал, что, докопавшись до причины шока, станет свободнее, будет яснее видеть реальность — и сразу же разберется в истории с Колонией.

Покопаться в себе самом.

Вспомнить.

Не для себя.

Ради расследования.

Он подумал о Бернаре-Мари Жансоне и его дурацком первичном крике. А вообще-то не такая уж это глупость. Он должен сам исторгнуть из себя нарыв. Пораженное гангреной место в своих потрохах. Освободившись, он бы сильно продвинулся в расследовании.

Раскуривая коноплю, он вдруг почувствовал прилив нетерпения.

Он вот-вот вспомнит.

Порог совсем рядом, до него рукой подать. Нужно лишь небольшое усилие…

Но одного желания недостаточно.

Пойти к Жансону? Выкрикнуть подавленную травму? Нет. Бредовые идеи психиатра не внушали ему доверия. Для освобождения у него было единственное — крайнее — средство. Он раскурил свой косяк, размышляя о том, что все его доводы — просто дешевая отмазка. Но отступать поздно. Идея уже проросла в нем, распустилась и обвила его мозг своими щупальцами.

Пошатываясь, он добрел до шкафа. Вынул одежду и обнаружил спортивные штаны взамен своих порванных. Наверняка медсестра позаботилась. Он оделся. Застегнул рубашку, молнию на куртке. Повесил на плечо сумку. Готов для выхода в свет, но кое-чего не хватает.