Жан-Кристоф Гранже - Мизерере

— Их тоже приходилось сдерживать! Ученики чародея. Один североамериканец обожал напалм. Он ножницами обрезал куски обгорелой кожи и насильно скармливал их заключенному. Один парагваец натаскал своего пса, чтобы тот насиловал женщин, а…

— Расскажите нам о Хартманне.

Лабрюйер подвигал челюстями, не открывая рта, словно пережевывал что-то гадкое, но не лишенное сладости. Затем всмотрелся в каждого из своих гостей. Его взгляд под серыми ресницами сделался жестоким и хитрым.

— Для него мы были не учителями, а учениками. Даже в какой-то мере подопытными животными, как и другие.

— Подопытными животными?

— Да, точно так же, как и объекты, с которыми мы работали. Хартманн и военных использовал для своего эксперимента.

— Какого эксперимента?

— Для инициации. Путешествия в боль.

Касдан хранил молчание. Оставалось только слушать.

— Сначала нам полагалось самим набивать руку на заключенных. Это называлось «практическими работами».

— Вы сами пытали?

— Да. Хартманн помещал нас в одну камеру. Оставлял наедине с заключенным. Нам следовало его «обработать». По определенной методике. И тогда происходило нечто странное. Что-то наподобие соучастия. Боль насыщала камеру, отражалась от стен, входила в нашу плоть. Дурманила. Будто наркотик. Нам нужны были крики, кровь, слезы… Не раз приходилось останавливать того, кто пытал. Иначе он бы убил заключенного.

Касдан понял, что и они совершают кругосветное плаванье. В глубины человеческого безумия. Они вошли в лабиринт — лабиринт боли, жестокости, — где Минотавром был Хартманн. С самого отплытия они блуждают в нем, вот только нити Ариадны у них нет.

— Затем мы переходили ко второй стадии. По словам Хартманна, специалист по пыткам обязан испытать их на себе. Сама мысль не нова. Еще в Алжире генерал Массю в своем кабинете в квартале Гидра пробовал на себе электрошок.

— И вы согласились на эти опыты?

— Без колебаний. Мы же военные. Нас на испуг не возьмешь.

— Вы получали заряды?

— Поначалу слабые. Хартманн знал, что делает. Он хотел, чтобы мы проникли в круг пыток. Закружились в его водовороте.

— Так и получилось?

— Не со всеми. Большинство офицеров вернулись к более… ортодоксальным методам. Но некоторые подсели на боль.

— И вы?

— И я. Магия эндорфинов свела меня с ума.

Теперь заговорил Волокин. Он не сводил глаз с Лабрюйера, но обращался к Касдану:

— Когда тело испытывает боль, оно выделяет особый гормон — эндорфин. Природный анальгетик, обладающий болеутоляющим эффектом. Этот физиологический рефлекс уменьшает боль. Но гормон также вызывает состояние эйфории. Конечно, так бывает не всегда. Иначе любая пытка превращалась бы в удовольствие.

Генерал скрюченным пальцем указал на Волокина:

— Хартманн знал, что делает! Постепенно усиливая боль, он запускал этот механизм. Регулярный всплеск эндорфинов вызвал у нас зависимость. Мы испытывали боль, страдали, а затем переходили на иной уровень ощущений. Острота. Наслаждение…

— То, что называется испытать «сабспейс», — подхватил русский.

Пугало кивнуло узкой головой, по-прежнему погруженной в подушки:

— В точку.

Касдан уже ничего не понимал. Мучение, доставляющее удовольствие. Генерал-наркоман, который наносит себе раны, как другие онанируют. Зато Волокин, похоже, был в теме. Но на грани срыва.

Он встал, потянул галстук за узел:

— Садомазохисты утешают себя такими дурацкими байками. А по мне, так все вы чокнутые извращенцы!

Лабрюйер хохотнул. Поведение генерала объяснялось действием наркотика. Больше его уже ничем нельзя было разозлить.

— А вы бы попробовали, — фыркнул он. — Как знать, может, и испытали бы противоречивые ощущения. Жар. Холод. Неотделимые друг от друга. Что до меня, я быстро к ним пристрастился. Я уже не различал, где боль, а где наслаждение. Значение имела только интенсивность!

Вцепившись в край постели, Волокин бросил:

— Так ты и стал садомазохистом?

— Мне не нравится это слово.

— Нарик чертов! Я…

Русский едва не набросился на старика. Касдан удержал его за куртку.

— Успокойся! — Он уставился на Лабрюйера. — И долго продолжались эти… тренировки?

— Не помню. Я утратил связь с реальностью. Превратился в раба Хартманна. Но очень скоро он меня оттолкнул.

— Почему?

— Из-за удовольствия. Удовольствия, которое доставляли мне страдания. Целью исследований немца было другое. Совсем другое. Удовольствие чуждо его философии. Поэтому он меня всегда презирал. Мне это слишком нравилось, понимаете?