Дин Кунц - Странный Томас

Тогда я почувствовал что-то странное, почувствовал, что рана может мне что-то подсказать. Но, когда к горлу подкатила тошнота, отвел глаза и застегнул пуговицы рубашки.

Повернув пистолет рукояткой ко мне, мать пыталась всунуть его мне в руку, шипя:

— Давай, неблагодарный говнюк, возьми его, возьми, пристрели меня, покончи с этим и наконец отстань от меня!

Одиннадцать сорок пять, если верить моим часам. Ее голос, как обычно, стал более злобным, когда она произносила:

— Я грезила и грезила о том, чтобы ты родился мертвым.

Я с трудом поднялся и на негнущихся ногах спустился с крыльца. А сзади неслось:

— Все время, когда я вынашивала тебя, я думала, что внутри меня мертвяк, гниющий и разлагающийся мертвяк.

Солнце, вскармливая мать-Землю, выливало на нее кипящее молоко дня, подмешивая в него часть небесной синевы, отчего само небо блекло. Даже тень, отбрасываемая дубами, пропиталась жарой, и, уходя от матери, я весь горел от стыда, поэтому нисколько бы не удивился, если б трава вспыхнула у меня под ногами.

— Внутри меня мертвяк, — повторила она. — Месяц за бесконечным месяцем я чувствовала, как твой гниющий зародыш разлагается в моем животе, распространяя яд по всему телу.

Прежде чем обогнуть угол дома, я остановился, повернулся, посмотрел на нее, как подозревал, в последний раз.

Она спустилась с крыльца, но не последовала за мной. Ее правая рука висела как плеть, пистолет целился в землю.

Я не просил, чтобы меня рожали. Только об одном — чтобы любили.

— Мне нечего тебе дать, — сказала она. — Ты меня слышишь? Нечего, нечего. Ты отравил меня, наполнил гноем и младенческим дерьмом, загубил мою жизнь.

Повернувшись к ней спиной, чувствуя, что это навсегда, я поспешил к улице и автомобилю.

Учитывая мою наследственность и особенности детства, я иногда задаюсь вопросом: а как это я не сошел с ума? Может, и сошел.

Мчась со скоростью, превышающей разрешенную законом на окраинах Пико Мундо, я пытался, но безуспешно, выбросить из головы мысли о матери моей матери, бабушке Шугарс.

Мои мать и бабушка существуют в далеко разнесенных друг от друга частях моего мозга, в суверенных государствах памяти, которые не поддерживают между собой никаких отношений. Поскольку я любил Перл Шугарс, мне никогда не хотелось думать о том, что моя сумасшедшая мать — ее дочь.

Сведение их воедино поднимало ужасные вопросы, а я с давних пор упорно отказывался искать на них ответы.

Перл Шугарс знала, что ее дочь — душевнобольная, знала, что с восемнадцати лет она отказалась от лечения. Должно быть, знала и о том, что беременность и ответственность за воспитание ребенка — непосильная ноша для моей матери, психика которой и так находилась на грани срыва.

И, однако, она не ударила пальцем о палец, чтобы помочь мне.

Во-первых, боялась своей дочери. Доказательства тому я видел неоднократно. Резкие смены настроения моей матери и внезапные эмоциональные вспышки путали мою бабушку, пусть никого другого она не боялась и без колебаний могла ударить пристающего к ней мужчину, каким бы здоровяком он ни казался.

А кроме того, Перл Шугарс слишком нравилась жизнь перекати-поля, чтобы осесть на одном месте и начать воспитывать внука. Жажда странствий, карточные игры с высокими ставками в знаменитых городах, Лас-Вегасе, Рено, Финиксе, Абукеркуе, Далласе, Сан-Антонио, Мемфисе, авантюрная, волнующая атмосфера такой жизни приводили к тому, что большую часть года она проводила вне Пико Мундо.

В свою защиту бабушка Шугарс могла бы сказать, что не имела ни малейшего понятия о не знающей жалости жестокости, которую проявляла моя мать по отношению ко мне. Она действительно ничего не знала о пистолете и угрозах, которые красной нитью прошли через мое детство.

До того как я взялся за эту рукопись, чувство вины и стыд заставляли меня хранить молчание на сей счет. Я достаточно взрослый, пусть мне всего двадцать лет, чтобы понимать, что нет у меня причин испытывать вину и стыд, что я жертва, а не мучитель.

Отдавая рукопись Оззи, я буду сгорать от унижения. После того как он ее прочитает, закрою лицо руками, если он заговорит об этих частях повествования.

«Нездоровый разум глухим подушкам поверяет тайну».

Шекспир, «Макбет», действие пятое, картина первая.

Литературная аллюзия использована здесь не только для того, чтобы порадовать тебя, Оззи. В ней горькая правда, имеющая ко мне самое прямое отношение. Моя мать заразила мой мозг таким сильным вирусом, что я не мог признаться в моих постыдных мучениях даже подушке и каждую ночь, не расплескав ни капли, уносил их в свой сон.