Дин Кунц - Странный Томас

— Кому? — спросил я.

— Джону Эф. Кеннеди. — Она указала на розу, названную в честь президента. — Ему прострелили голову и вышибли мозги.

— Мама, — это слово в разговорах с ней я употреблял крайне редко, — сейчас мы говорим не о нем. На этот раз ты должна мне помочь. Если не поможешь, погибнут люди.

Вот этого как раз говорить и не следовало. Мать не могла брать на себя моральную ответственность за жизни других людей.

Она ухватила срезанную для меня розу за бутон и с силой рванула на себя.

Я не успел быстро разжать пальцы, поэтому стебель заскользил между ними, шип вонзился в подушечку большого пальца, обломился, оставшись в ней.

Мать сжала цветок в кулаке, швырнула розу на землю. Отвернулась от меня и направилась к дому.

Но я не собирался отпустить ее с миром. Догнал, пристроился сбоку, умоляя о нескольких минутах разговора, которые могли бы прочистить мне голову, помочь понять, почему в этот страшный час я пришел именно сюда, а не куда-то еще.

Она прибавила шагу, я не отставал. Когда до крыльца оставалось несколько футов, она просто побежала, полы сарафана обвивались вокруг ног, одной рукой она придерживала панаму, чтобы та не свалилась с головы.

Сетчатая дверь хлопнула за ее спиной, когда она скрылась в доме. Я остановился на крыльце, не мог заставить себя переступить порог.

И пусть сожалел, что донимаю ее, другого выхода из создавшегося отчаянного положения не видел.

Крикнул ей вслед:

— Я не уйду. На этот раз не могу. Некуда мне идти.

Она не ответила. За сетчатой дверью была купающаяся в сумраке кухня, слишком тихая, чтобы там находилась мать. Она ушла в другие комнаты.

— Я буду на крыльце, — добавил я. — Буду ждать здесь. Если потребуется, весь день.

С гулко бьющимся сердцем я сел на крыльцо, поставив ноги на верхнюю ступеньку, спиной к двери на кухню.

Позднее я понял, что, должно быть, приехал к ее дому с подсознательным намерением вызвать у нее именно такую реакцию, заставить прибегнуть к крайнему средству защиты от ответственности. Пистолету.

В тот момент я, однако, мало что соображал, мысли путались, и я представить себе не мог, что же следует предпринять.

Из подушечки большого пальца торчал толстый торец шипа. Я вытащил шип, но кровоточащая ранка горела, словно в нее налили кислоты.

Я сидел на крыльце материнского дома, переполненный жалостью к себе, словно в меня впился не один, а все шипы тернового венца.

Ребенком, когда у меня болел зуб, я не мог рассчитывать на материнскую ласку и участие. Моя мать всегда обращалась к отцу или соседу, если возникала необходимость отвезти меня к дантисту, тогда как сама удалялась в спальню и закрывала дверь. Оставалась там на день или два, а выходила оттуда лишь в полной уверенности, что я больше не буду донимать ее своими жалобами.

Малейшее повышение температуры или больное горло она воспринимала как кризис, с которым не могла справиться. В семь лет, в школе, у меня случился приступ аппендицита, и прямо с занятий я попал в больницу. Если бы это произошло дома, она оставила бы меня умирать в моей комнате, тогда как сама с головой бы ушла в успокаивающие книги, музыку и прочие компоненты ее личного perfecto mundo, ее «идеального мира».

Мои эмоциональные потребности, мои страхи и радости, мои сомнения и надежды, мои несчастья и тревоги так и оставались моими. Я разбирался со всем сам, без ее совета или сочувствия. Мы говорили только о том, что не беспокоило ее, не заставляло что-либо подсказывать, предлагать.

Шестнадцать лет, проведенных вместе в этом доме, мы жили в одном мире, но в разных плоскостях, которые лишь изредка пересекались. И из воспоминаний детства наиболее яркими у меня остались щемящая душевная боль одиночества и ежедневная борьба с опустошенностью души, которую эта боль вызывала.

В тех же печальных случаях, когда события заставляли пересечься плоскости, в которых мы существовали (речь идет о кризисах, которые моя мать не могла выносить, но и избежать их не удавалось), она прибегала к одному и тому же средству. Пистолету. И ужас, вызываемый каждым из тех случаев, плюс чувство вины приводили к тому, что я предпочитал одиночество любому контакту, который мог выбить ее из колеи.

И вот теперь, с силой прижимая друг к другу большой и указательный пальцы, чтобы остановить кровь, я услышал, как скрипнула сетчатая дверь.

Не смог заставить себя повернуться и посмотреть на нее. Дело шло к давнему, не раз повторенному ритуалу.