Вадим Голубев - Облом. Детективы, триллеры, рассказы разных лет

Витька проводили в палату. Лидии только что сделали обезболивающий укол, и она пребывала в благостном состоянии.

— Нет, Циркулёк, нельзя мне умирать! На кого я тебя оставлю? Я должна еще жить! Куда меня положили?

— В хирургию, — неуклюже соврал Витек.

— А помнишь наше озеро? — спросила мать.

— Конечно, мама! Я тебе даже картинку с ним принес!

— Циркулёк полез в сумку, откуда выкатилась пара апельсинов и еще какая-то снедь, купленная Олегом Александровичем по дороге в больницу.

— Вот! Нашел! — положил он на простыню вырванный из тетради листок. Лидия была мертва…

Витек покончил с собой на сороковой день после смерти матери. Он отравился карбидом. Рядом с умершим нашли рисунок: окруженное лесом озеро, над которым плыли белые облака.

— Выходи, мировая контра! — лязгнул засовом комендант уездной ЧК товарищ Питухновский.

Босые, раздетые до грязного обветшавшего белья, стянутые колючей проволокой мужчины и женщины выходили из подвала. Прикомандированные к ЧК красноармейцы подсаживали их в большие дроги, размещали на лавках напротив друг друга.

— Словно на загородную прогулку везут, — простонал кто-то из приговоренных.

— На купания! — уточнил, ухмыльнувшись, товарищ Питухновский.

В начале революции было хорошо. Еще работал металлургический завод. Осужденных за контрреволюционную деятельность везли туда. Со смотровой площадки товарищ Питухновский сталкивал их в мартеновский ковш, в расплавленную сталь. С воплем летел контрик в огненную массу, окутывался дымом, превращался в факел, а затем в горстку пепла. Так казнили юнкеров и преподавателей юнкерского училища, офицеров, находившихся на излечении в госпитале, полицейских и жандармов. Потом завод встал — кончилось сырье. Контру стали расстреливать в подвалах ЧК, грузовичком возить на пристань и сжигать в пароходной топке. Затем кончился уголь для парохода и бензин для грузовичка, а в ЧК поступил приказ экономить патроны. Вот и везли каждое утро приговоренных за город. Там на обрывистом берегу «шлепал» их по головам совей любимой дагестанской шашкой товарищ Питухновский, а красноармейцы кидали убитых в воду.

Ненависти к своим жертвам товарищ Питухновский не испытывал. Просто он всегда хорошо и быстро работал. Второе не всем нравилось.

— Ты бы погонял их перед смертью. Уж очень легко они у тебя умирают. Чик — и в реку! А они должны помучиться — понять, что бороться с советской властью не только бесполезно, но и больно, — как-то сделал замечание комиссар ЧК.

— Руби сам! — протянул ему шашку комендант. — У меня нет времени с ними возиться — дел по горло!

— Да я по политической части… — сразу стушевался тот.

— Все вы по политической части, — сплюнул ему вслед товарищ Питухновский. — Зажираться стали, забывать, что революция в белых перчатках не делается.

Товарищу Питухновскому никто не возражал. Не только приведение приговоров в исполнение — все хозяйство ЧК было на нем. Нужны кому-то сапоги или френч, часы или маузер, кокаин или спирт — все шли к нему. Вот и сейчас подбежал парнишка-следователь, попросил три бутылки шампанского.

— Выдам, когда вернусь, — ответил комендант и осклабился даме, из-под пропитанной гноем повязки на левой руке которой проглядывало почерневшее мясо. — Больно ручке, графинюшка?

Эту женщину арестовали несколько дней назад. Как ни бились с ней — никого не выдала. Товарищ Питухновский вошел в следственную камеру, когда графинюшку только что вынули из ванны, где шпарили кипятком.

— Сейчас мы ей иголки под ногти забивать будем, — раскинул на столе орудия пытки следователь.

— Зачем же портить такие ноготки? — спросил товарищ Питухновский.

Он быстро сделал кинжалом несколько надрезов и содрал, как перчатку, кожу с руки графинюшки вместе с ногтями. Когда женщину привели в чувства, комендант взялся за ее другую руку. Тут-то она дала показания на трех барынек и собственную свекровь — мать погибшего еще в 1916 году графа-улана.

Их арестовали ночью, а уже утром товарищ Питухновский снес старухе голову. Барынек же поместили в просторной комнате на верхнем этаже. Шастают туда сотруднички, глазенками блудливо зыркают, второй день клянчат шампанское — барынькам носят.

Приглашали к ним и товарища Питухновского, но тот на шлепках повидал столько женских тел, что в последнее время совсем перестал на баб реагировать. Однако комендант не сильно горевал об этом. Все у него было: власть, барахло, выпивка, множество красивых вещей, изъятых из господских домов. Одну из стен своей комнаты в здании ЧК увешал товарищ Питухновский саблями, шашками, ятаганами, прочим коллекционным оружием. Правда, кое-что приходилось отдавать для награждения товарищей, отличившихся в борьбе против контрреволюции, а также для отправки в Москву. Свою же любимицу — украшенную кубачинской чернью «дагестанку» комендант берег. Он вообще любил кубачинское серебро. Вытащил товарищ Питухновский из нагрудного кармана принадлежавшую некогда графу-улану походную фляжку, покрытую черным замысловатым узором. Глотнул коньяка, закурил извлеченную из портсигара, тоже кубачинской работы, толстую персидскую папиросу. Когда-то иранский шах подарил большую партию таких папирос императору Александру III. Прознал про то живший в городе купчина первой гильдии. Специально съездил в Персию. За огромные деньги скупил все остатки: «Знай наших! Только государь-император, да я такие папиросы курят!» Давно сгнил купчина на кладбище, давно уехали его сынки в далекий Париж, а товарищ Питухновский все эти папироски курит — их прежнего хозяина поминает.