Эндрю Дэвидсон - Горгулья

Ничто так не славит художника, как трагическая кончина, — Джек в рекордные сроки сумела продать остававшиеся в галерее скульптуры. И хотя мне пришлось нарушить условия завещания, я отдал Джек большую часть статуй, которые еще оставались в крепости. (Сохранил только свою собственную фигуру и несколько любимых гротесков.) Мой адвокат меня отговаривал, но ведь полиция за домом не следила. К нам все время приезжали грузовики, и никто из соседей не обратил внимания, что машины увезли еще несколько статуй. Когда Джек принесла мне чек на деньги от их продажи, за вычетом ее комиссии, я не взял его.

Джек заслужила эти деньги больше, чем я. И пусть даже банковские счета были заморожены, у меня имелось довольно средств на жизнь.

Марианн Энгел, невзирая на свою обычную рассеянность, предусмотрела вероятность того, что не всегда будет рядом и сможет оплачивать мои счета. Когда она исчезла, я обнаружил конверт, подписанный на мое имя, а в конверте — ключ от сейфовой ячейки в банке, доступ к которой Марианн Энгел разрешила и мне. Оказавшихся в ячейке наличных было более чем достаточно на мои нужды до вступления в силу завещания.

И еще в ячейке было два других предмета.

Разумеется, полицейские установили, что я не причастен к исчезновению Марианн Энгел. Но они ошибались.

Я убил Марианн Энгел. Убил так же несомненно, как если бы поднял ружье или налил яду в ее бокал.

Когда Марианн Энгел направилась к океану, я понял, что она идет не просто плавать. Я знал, что она не вернется, — не стану даже прикидываться дурачком. Но все равно ничего не сделал.

Я не сделал ничего — так, как она однажды и попросила. Ничего, чтобы доказать любовь.

Я бы мог спасти ее всего лишь несколькими словами. Если бы я попросил ее не входить в воду, она бы отказалась от своих планов. Я знаю! Она бы возвратилась ко мне, ведь Три Наставника ей говорили, что я должен сам принять ее последнее сердце, а потом отпустить — отпустить ее. Всякая моя попытка ее остановить означала бы отказ отпустить, и мне всего лишь нужно было сказать: «Марианн, вернись!»

Я не сказал. И теперь должен жить, зная, что не произнес два простых слова, которые спасли бы ей жизнь. Я вынужден знать, что не подал в суд, не попытался добиться опеки, что плохо старался подмешать в ее еду лекарство, что не приковывал ее наручниками к кровати всякий раз, когда она утрачивала над собой контроль и бросалась в работу. Я мог бы предпринять буквально десятки разных действий, чтобы предотвратить ее см-рть… все то, чего я не делал.

Марианн Энгел верила, что убила меня семь сотен лет назад, в порыве милосердия, только это выдумки. На самом деле я убил ее в этой жизни: не милосердием, а бездействием. Пусть ей казалось, что она освобождается от кандалов наказания, от уз своих сердец… я-то знал лучше. Я ведь не шизофреник! И все равно промолчал. Бездействовал. Убил.

Я каждый день на несколько мгновений принимаю эту действительность, большего я выдержать не в силах. Иногда я даже делаю попытку записать случившееся, пока хватает духу, но руки дрожат, а слова не идут. Я тут же начинаю снова врать, пытаюсь убедить сам себя в реальности воображаемого прошлого Марианн Энгел — хотя бы в силу того, насколько глубоко она в это верила. Уговариваю себя, что прошлое любого человека — лишь набор воспоминаний, от которых не хочется отказываться.

Однако в глубине души я понимаю, что это просто-напросто защитный механизм, заботливо настроенный мной самим, в попытке жить с собою в мире.

Мне всего лишь нужно было сказать: «Марианн, вернись!»

Слово «палеография» происходит от греческого — «древний» и — «писать»: соответственно, палеографы изучают древние письмена. Они классифицируют манускрипты по самим буквам (размеру, наклону, почеркам), равно как и по материалам (папирус или пергамент, свитки и рукописи, виды чернил).

Хорошие палеографы способны определить, сколько писцов трудились над рукописью, выяснить их уровень мастерства, а иногда даже атрибутировать манускрипт по конкретной местности. Изучая религиозные тексты, они могут порой назвать не только конкретный скрипторий, но и каждого отдельного переписчика.

Не так давно я обратился к двум самым известным в мире палеографам: один — эксперт по средневековым германским текстам, второй — по итальянским. Я пригласил их взглянуть на предметы, которые нашел в сейфовой ячейке.

Два экземпляра «Ада», оба рукописные, но писанные разными почерками: первый по-итальянски, второй — по-немецки. Обоим, на мой дилетантский взгляд, было по несколько сотен лет.