Джудит Гулд - Плохо быть богатой

— Скоты! — Подбородок Олимпии дрожал от негодования, жилы на шее вздулись, натянутые и тугие, словно провода. — Вы просто скоты!

— Да ну? — в глубине глаз рокера, оттачивающего ножом ногти, полыхнул опасный огонь, словно у внезапно проснувшегося, а до сих пор дремавшего кота.

— Показать тебе настоящих скотов, бабка? — Намеренно медленно он сложил нож и резким движением оторвался от стены, которую до тех пор подпирал.

Пока он нарочито медленно вышагивал ей навстречу, Олимпия не сводила с него глаз, успев при этом приоткрыть сумочку и запустить в нее руку.

Парень застыл прямо перед ней, и только тогда Олимпия поняла, насколько он огромен. Казалось, к ней приближается изготовившийся к прыжку футбольный защитник. Разница только в том, что у этого вместо наплечников было все настоящее — тугие бицепсы, рельефные грудные мышцы, мощные крепкие руки.

Олимпия продолжала смотреть на него во все глаза. Просто поразительно, что люди могут гордиться тем, насколько они отвратительны, подумала она. Лоб его, лоб кроманьонца, был повязан мерзким красным платком. Нос плоский, скривленный набок — скорее всего, следствие уличных боев и плохого лечения, мрачно обвисшие жидкие усы. Прямо на шее, толстой, как ствол дерева, виднелась татуировка: два пальца, сложенные, как для щелчка. На вид ему можно дать лет сорок, и вовсе нетрудно догадаться, в каких учебных заведениях он постигал азбуку жизни: в Аттике, Рейфорде или Фолсоме. А может, из-за особого прилежания подзадержался с учебой, побывав во всех трех тюрьмах. Олимпию бы это не удивило.

Если его угрожающий вид и испугал Олимпию, внешне это не проявилось, она и бровью не повела.

— Ну, в чем дело, бабка? — рявкнул он. Глаза его цепко впились в нее. — Не любишь животных, говоришь? — Язвительно захохотав, он дотянулся рукой до ее сморщенной щеки, слегка ущипнув ее.

Вот этого Олимпия на дух не выносила. Чтобы какой-то ублюдок касался ее?..

— Убери свои лапы, засранец, — спокойно проговорила она, и тут же рука, утонувшая в сумочке, скользнула наружу. Секунда — и дуло револьвера уперлось ему в пах.

— Какого дьявола… — взревел было кроманьонец, и тут же застыл на полуфразе. Глаза его пылали, как угли в золе. Тут лучше поосторожнее: одно движение — и эта дура лишит его самого драгоценного — возможности воспроизводить себе подобных.

— Только дернись, — четко предупредила Олимпия, — потом всю жизнь Майклом Джексоном петь будешь.

Взгляд „троглодита", с трудом оторвавшись от револьвера, уперся Олимпии прямо в лицо. Зубы его оскалились, в глазах полыхнула то ли ярость, то ли испуг. Это обряженное в норку чучело с жесткой прямой челкой и оранжевой помадой явно принадлежало к тем особям, с которыми ему встречаться так близко еще не приходилось: богатым, решительным и до идиотизма бесстрашным. Но она пожалеет, что выставила его дураком… Еще как пожалеет!

Ни один из тех, кто осмелился насмеяться над ним, не переживет следующий день! Ни один.

Олимпия слегка махнула револьвером:

— Медленно подними руки и положи их за голову!

Какую-то секунду он молча смотрел на нее, не двигаясь. Быстро подняв револьвер, Олимпия предупреждающе пальнула в потолок и тут же вернула его в прежнюю позицию. Оружие было небольшим, но звук выстрела и отдача вполне достойные. Стреляла она из него впервые, и результат казался ей обнадеживающим.

Руки кроманьонца взметнулись вверх еще до того, как кусочки штукатурки и пластиковой обивки потолка успели упасть ему на жирные волосы и грязный жилет.

Предупреждение подействовало и на остальных: дернувшись и переглянувшись, „троглодиты" снова замерли. Теперь их логово вполне могло бы посоперничать нависшей тишиной с любым читальным залом.

— Вот так-то лучше. — Мрачно усмехнувшись, Олимпия вновь ткнула дуло револьвера ему в пах. — Это только начало, — громко, чтобы услышали все, объяснила она. — Чтоб вы не сомневались, заряжен ли он. И предупреждаю, реакция у меня очень быстрая.

— О черт, мадам… Вы там поосторожнее… — Громила исходил потом, а голос его зазвучал на октаву выше. Казалось, он окосел окончательно, не в силах оторвать глаз от револьвера. — Пушка-то нацелена в самое важное…

— В этом и смысл. — Губы Олимпии сложились в тонкую твердую ниточку. — Не хотелось бы повторяться… Прикажи дружкам выстроиться в ряд у стены. И при первом же шорохе любого из них — ча-ао, cojones. Усек?

Краем глаза Олимпия видела, что насиловавшие Ширли детины поднялись и, натянув джинсы, отступили в сторону. Те, что с удовольствием наблюдали за картиной, тоже подались назад. Никто не произнес ни слова, молча пожирая ее глазами, и всеобщая ненависть, исходящая из этих глаз, обладала, казалось, собственным многоголосием. Никогда прежде не доводилось ей видеть одновременно столько лиц, готовых убить, столько разъяренных глаз сразу.