Джудит Гулд - Навсегда

Но довольно. К чему мечтать о невозможном? Она никогда не сможет опубликовать свои исследования, и на то есть множество причин.

Во-первых, имена Объектов должны были оставаться в абсолютной тайне; во-вторых, исследование проводилось с привлечением спорной методологии; кроме того, приходилось принимать во внимание и тот немаловажный факт, что большинство людей мыслит очень консервативно.

Но злость и презрение по отношению к человечеству вспыхнули и разгорелись язвящим огнем. И к ним — как будто только этих причин было недостаточно — прибавлялось ее прошлое…

Теперь ей казалось, что сама комната, напичканная до предела современнейшим оборудованием, издевалась над ней: сверхчувствительные микрофоны, усиливавшие звук ровного дыхания, доносившегося из процедурной, насмешливо фыркнули, выпустив из динамиков скрежещущий звук. Все — соединенные с датчиками на теле обоих Объектов дисплеи, обеспечивавшие постоянную информацию о температуре тела, артериальном давлении, пульсе и ЭКГ, десятки компьютерных экранов, на которые можно было вызвать ошеломительную медицинскую и биологическую информацию, по объему сопоставимую с многотомными энциклопедиями, — все это вдруг стало мелким и несущественным, потеряло свое значение.

Потому что какое значение могло иметь все это, если никто никогда не узнает о ее работе?

Она ощущала иронию ситуации. Она, раскрывшая тайну источника молодости, стареет, дряхлеет, ссыхается, как чернослив, и скоро умрет, умрет от старости. Она, повернувшая время вспять, заставившая жизненные часы своих благотворителей вращаться в обратную сторону.

Тем временем Заре казалось, что она, освобожденная от земного веса, парит во мраке. Во мраке, в который ежедневно, в одно и то же время, она с жадностью возвращалась.

Лежа с закрытыми глазами, не шевелясь, она представляла себе, что провода датчиков, опутавшие ее обнаженное тело, — это восхитительно сексуальные воспроизводящие органы каких-то неземных существ, обнимавших ее своими нитевидными щупальцами.

Она испытывала почти непристойное наслаждение, и для этого было несколько причин.

Из надетых наушников с лазерного диска доносилось пение Лили Шнайдер «Dov'è l'Indiana bruna?», наполняя ее слух неземными звуками «Лакме» Делиба, записанной на несовершенном оборудовании еще в 1946 году, но безупречно чистой теперь, после реставрации. Боже, как чисто, как совершенно!

Через пластиковую трубку капельницы, к которой она была присоединена, втекал в ее кровь эликсир молодости — гормоны, клетки, измененные протеины ДНК, в дополнение к гормонам роста, которые она получала три раза в неделю.

Кроме этого, ее наслаждение проистекало от сознания того, что она красива, молода, что у нее нет морщин, что тело ее совершенно, что оно останется совершенным навсегда.

В процедурной, где лежали Зара и Эрнесто, не было окон. Помещение не имело ничего общего с прохладной стерильностью клиники. Напротив, в нем царила спокойная роскошь. Мягкие толстые ковры, направленный на картины Пикассо в позолоченных рамах свет, отражаемый бордовыми стенами. Не было в помине больничных кроватей: она и Эрнесто лежали на серых кожаных кушетках, специально изготовленных для них по размерам их тел.

Именно в этой простой и в то же время изощренной комнате, где воздух контролировался компьютерами, которые поддерживали не только температуру, но сам состав воздуха, постоянно обогащая его кислородом, Зара чувствовала абсолютный покой. Отсюда мир казался совершенным во всех отношениях.

Ничто не ускоряло ее пульс, ничто не поднимало давление. Ощущение чистого блаженства. Казалось, ее телесная оболочка прекратила свое существование. Она была в своем собственном, безопасном, лелеющем, питающем коконе.

Эрнесто казалось, что он плавает. Его тело было независимо от разума, освобожденного от всех земных забот, существовавшего отдельно от его телесной оболочки, получив способность в тысячную долю секунды достичь иных миров, свободно и праздно парить, подобно ленивой бабочке в безветренный день, едва приподнявшейся над остатками кокона, из которого она только что освободилась.

Какая ирония заключалась в том, что именно в этот дневной час, будучи прикованным к капельнице, он ощущал самую полную свободу. Ничто — ни путешествия по всему миру, пересечение границ со всеми подобающими его положению привилегиями особо важной персоны, ни его захватывающее дух миллиардное состояние, эскадрильи самолетов, парк лимузинов, имевшихся в его распоряжении, — ничто не давало ему такого чувства полного, ничем не омраченного освобождения.