Томас Харрис - Ганнибал

Пацци должен был ждать, скрываться и думать. Еще слишком рано, чтобы вспугивать дичь. Надо сперва решить, что делать. Ему вовсе не хотелось снова попасть в идиотское положение. Он тихонько переместился назад, в тень на той стороне улицы. Последним в тени скрылся его нос.

Христианский мученик Сан-Миньято подобрал свою отрубленную голову с песка римского амфитеатра во Флоренции и понес ее, зажав под мышкой, в горы за рекой, где теперь он и покоится с миром в своей прекрасной церкви. Так утверждает легенда.

По пути туда тело Сан-Миньято – самостоятельно или с чужой помощью – несомненно, проходило по этой вот улице, где мы сейчас стоим, Виа де Барди. Уже опустился вечер и улица пустынна, выложенные веером камни мостовой блестят под зимним дождем, недостаточно холодным, чтобы уничтожить кошачью вонь. Мы стоим среди дворцов, построенных шесть столетий назад князьями-банкирами, делателями королей и покровителями художников флорентийского Возрождения. На расстоянии полета стрелы отсюда, за рекой Арно, торчат острые шпили Пьяццы делла Синьория, где был повешен, а затем сожжен монах Савонарола, и этого огромного мясного рынка, битком набитого распятым Христом, – Галереи Уффици.

Эти родовые дворцы, спрессованные воедино вдоль древних улиц, замерзшие в атмосфере современного итальянского бюрократизма, снаружи выглядят как образчики тюремной архитектуры, но внутри таят огромные и великолепно оформленные пространства, высокие молчаливые залы, которые никто никогда не видит, задрапированные полусгнившими шелками с потеками от дождя, где годами висят во мраке менее известные работы великих мастеров Возрождения, которые освещают лишь вспышки молний, да и то, если портьеры на окнах уже упали от старости.

Здесь рядом расположен палаццо рода Каппони, семейства, знаменитого на протяжении тысячи лет, семейства, давшего миру человека, который разорвал ультиматум француз-ского короля и швырнул обрывки прямо ему в лицо. И еще одного, ставшего Папой Римским.

Окна Палаццо Каппони, забранные железными решетками, сейчас темны. Держатели для факелов пусты. В огромном, сплошь покрытом трещинками оконном стекле – дырка от пули, оставшаяся еще с 40-х годов. Подойдите поближе. Приложите ухо к холодному железу, как это только что проделал следователь Квестуры, и прислушайтесь. Вы услышите слабые звуки клавесина. Бах. "Вариации Гольдберга". Исполнение не блестящее, но очень неплохое, в нем чувствуется глубокое понимание музыки. Исполнение не блестящее, но очень неплохое; только вот в левой руке ощущается некоторая скованность.

Если вы считаете, что вам ничто не угрожает, тогда, может быть, вы войдете внутрь? Хватит ли у вас духу войти во дворец, столь знаменитый в кровавые и славные времена, и последовать туда, куда влекут глаза, сквозь затянутый паутиной мрак, навстречу изящным звукам клавесина? Камеры слежения нас не видят. Промокший полицейский следователь у дверей нас не видит. Войдем…

В вестибюле почти абсолютная тьма. Длинная каменная лестница, ледяные железные перила под скользящей рукой, неровные ступени, сточенные сотнями лет и тысячами шагов; мы поднимаемся навстречу музыке.

Высокие двустворчатые двери большого зала непременно заскрипят, если попытаться их открыть. Но сейчас, для вас, они открыты. Музыка доносится из дальнего, дальнего угла палаццо, в этом углу виден только единственный источник света, света множества свечей, красноватого, пробивающегося в щель под дверью, ведущей в часовню рядом с залом.

Пересечем зал, приблизимся к источнику музыки. Мы понимаем при этом, что проходим мимо множества предметов мебели, запрятанных в чехлы, чьи неясные силуэты еле видны в тусклом свете свечей и напоминают спящее стадо. Высокий потолок над нами теряется во мраке.

Огни свечей отражаются красноватыми отблесками на инкрустированном клавесине и на человеке, известном ученым-специалистам по Ренессансу как доктор Фелл; доктор элегантен, спина прямая, он чуть наклонился навстречу музыке, свет отражается от его волос и спины, обтянутой стеганым шелковым халатом, который блестит как кожа.

Поднятая крышка клавесина украшена сценами пиршеств, и маленькие фигурки на ней, толпясь над струнами, сияют в отблесках свечей. Он играет с закрытыми глазами. Ноты ему не нужны. Перед ним на лирообразном пюпитре клавесина экземпляр американского макулатурного таблоида "Нэшнл Тэтлер". Он сложен таким образом, что видно только лицо на первой полосе – лицо Клэрис Старлинг.