Полина Дашкова - Приз

Природа обошлась с ним не то чтобы жестоко, но равнодушно. Он был слеплен без любви и вдохновения. Вроде бы вполне здоров, не урод. Но плохая кожа, жидкие тусклые волосы, склонность к полноте. Полнел он стремительно и как-то по-бабьи. У него округлялись бедра, зад отвисал, а плечи и руки оставались тощими. Стоило немного расслабиться, позволить себе лишний кусок хлеба, и лезло пузо. Многие часы он проводил, потея на домашнем тренажере. Он постоянно качал мускулы, чистил кишечник, накладывал специальные маски на лицо и на волосы. И все сам, не обращаясь в салоны, клиники, оздоровительные центры. Чужим рукам он себя доверить не мог.

У него с детства имелась дурацкая привычка подсасывать губы, мокро причмокивать, пощипывать кожу на лице, постоянно себя трогать, как бы проверяя, все ли в порядке. Со стороны это выглядело неприятно. Он долго отвыкал. Отрабатывал перед зеркалом мимику, пластику. Четыре года в театральном училище очень помогли ему сделать себя другим.

В интервью и публичных выступлениях он говорил, что заниматься своей внешностью ему некогда и скучно. Это вообще не мужское дело. Со смехом отрицал диеты, рассказывал, как уплетает за обе щеки жареную картошку, макароны, пельмени с маслом, как любит водку и может выпить очень много, особенно под хорошую закуску.

На самом деле он не пил спиртного, не ел мяса и сидел на строжайшей диете: сырые овощи, йогурты, обезжиренный творожок, свежие соки. Если приходилось демонстрировать в общественных местах свой здоровый аппетит и пристрастие к водке, он демонстрировал. Но потом устраивал себе голодовки, пил воду литрами, чистил желудок. Вова Приз не хотел выглядеть, как дядя Жора, и умереть, как он.

Он скрывал свои проблемы не потому, что стеснялся. Просто считал, что образ человека, который ест пельмени и пьет водку, ближе и понятней народу, чем образ диетического аскета. Ну и потом, ему просто нравилось врать. Ложь доставляла ему чувственное удовольствие. Как другим вкусно есть мороженое в жару на пляже, нюхать первые ландыши, пить родниковую воду в горах, так Шаману было вкусно врать. Он становился сильней и значительней. Люди-лютики верили Владимиру Призу. Все правильно. На то они и лютики.

Но если врали ему, он бесился, зверел, мог на мгновение потерять рассудок и никогда не забывал, не прощал.

Поговорив с Лезвием и спустив воду, Вова тщательно вымыл руки, поправил волосы, осторожно снял со щеки выпавшую ресницу. За время разговора он успел внимательно разглядеть свое загримированное лицо и остался доволен. Не даром гример Ира мазала гелем раздраженную кожу под носом. Краснота прошла, лицо выглядело гладким, здоровым, никаких следов бессонной ночи.

Гостей своих он нашел на балконе. Все трое курили и рассматривали свежие снимки-пробники.

— Володя, простите меня, нам обязательно надо поговорить еще на одну тему. Я совсем забыла. Часы, украшения, талисманы. Это важно. Собственно, это главная тема номера, — пропела корреспондентка своим сладким тягучим голосом, — вот, кстати, посмотрите, вы можете прямо сейчас отобрать, что вам нравится, что нет.

Шаман стал с интересом разглядывать снимки. Корреспондентка держала их в руках. Молчаливый фотограф, любитель рыбалки, оказался мастером своего дела. Он выбирал самые выигрышные ракурсы, великолепно работал со светом и тенью.

— Вот, это, наверное, можно дать на обложку, — бормотала корреспондентка, — это тоже неплохо.

Ее лицо было совсем близко. Шама чувствовал щекой теплое дыхание и даже слегка поплыл, представил на мгновение, какие классные акробатические этюды можно было бы устроить вдвоем с этой бархатной теткой вот здесь, в гостиной, на ковре, и в кабинете, используя гигантский дядин письменный стол, и в просторной «джакузи». Он успел обратить внимание, что грудь у нее вполне натуральная, без силиконовых добавок, тяжелая и немного вялая, живот чуть выпирает и, вероятно, очень мягкий. Еще давно, когда он был прыщавым сутулым подростком, он дико возбуждался именно от такой женской плоти, от перезрелой, перебродившей фруктовой сладости и теплоты.

— А здесь вы совсем мальчик, смотрите, как хорошо, светло вы улыбаетесь, — голос ее стал еще ниже и глубже, губы подобрались к самому его уху. Он и она задышали чаще, и оба это заметили. Шама так приятно расслабился, что на секунду забыл о своем перстне, о кисловской потеряшке, которая вполне могла оказаться опасной свидетельницей его ночного кровавого баловства.