Фрэнк Фелитта - Похоронный марш марионеток

Сантомассимо уперся спиной в бронзовое основание факела и закрыл глаза. Его терзал страх, который был вызван не падением Криса, не риском, которому он себя подвергал, а состоянием Кей. Он был в ужасе от того, что сам сделал с ней.

Кей долго смотрела вниз. Затем ее губы беззвучно произнесли одно-единственное слово: «Стоп!» Почувствовав на себе взгляд Сантомассимо, она повернулась к нему с еле заметной улыбкой на устах.

— Тебе понравилось, Великий Святой? — спросила Кей. — Хочешь, завершим все это объятиями и поцелуями!

Нервный смех слетел с ее губ и перешел в истерический хохот, который пробрал Сантомассимо до костей. Ее безумие стало его чистилищем.

— Эй, герой! — кричала Кей. — Ну, где же твои поздравления?

Сантомассимо молча стоял, вжавшись в холодную, безжизненную бронзу статуи.

— Ну же, глупый! Съемка закончена! Ты должен расцеловать ведущую актрису! Ты что, никогда раньше не был на съемочной площадке?

Сантомассимо с трудом сглотнул. Детективы, опасаясь, что она может прыгнуть вниз, крепко схватили ее сзади за локти.

— Отпустите меня, ублюдки!.. — истошно завопила Кей.

Она пыталась вырваться, кусалась, они уворачивались, продолжая крепко держать ее.

Наконец Сантомассимо взобрался на площадку и обхватил ее, прижав к груди. Опасность, которой он в свое время подверг Маргарет, не шла ни в какое сравнение с тем, что он сделал с Кей Куинн.

— Кей! Прости меня! — молил он.

Он прижал ее голову к своему лицу:

— Родная моя, прости меня. Все закончилось. Закончилось. Навсегда…

— Он должен был упасть. Он знал это. Я знала это. Почему же ты не мог этого понять, глупый итальянский коп?

— Кей! Фильм закончился! Поверь мне, все позади…

— Поверь?! Ты мне это уже говорил!

Упрек больно задел Сантомассимо. Кей вырывалась, но он продолжал удерживать ее.

— Я люблю тебя, Кей. Больше всех на свете! Поверь мне, все закончилось!

— Ты плачешь, Великий Святой! — торжествующе выкрикнула она. — Полицейские не должны плакать во время финального объятия.

— Это жизнь, Кей. Это не кино.

Она попыталась улыбнуться, но вдруг разрыдалась и приникла к его груди.

Он целовал ее лицо, волосы, шею, по его щекам тоже текли слезы.

— Тихо, тихо, успокойся, — уговаривал он.

— Это было как наваждение… Я видела… Это как сон… Я была Хичкоком… Это был «Диверсант»… И я была приговорена… смотреть, участвовать, снимать его…

— Я знаю, родная, знаю…

Никого не стесняясь, Кей рыдала в голос.

— Господи! — выкрикнула она. — Я была в аду…

Сантомассимо укачивал ее и повторял:

— Все позади. Все позади…

— Спаси меня, спаси, — всхлипывая, с трудом выговорила она. — Скажи мне, что все хорошо… Все хорошо…

— Все хорошо, Кей. Все закончилось. Все хорошо.

Детективы молча смотрели на них. Кей и Сантомассимо казалось, что они простояли так целую вечность, — прежде чем начали спускаться по длинной лестнице, протянувшейся внутри Статуи Свободы. Но и оказавшись внизу, они по-прежнему продолжали ощущать над собой властную силу хичкоковских кошмаров.

Щелчок…

Голос изменился… Он уже не был напряженным, стал более мелодичным и даже приятным…

— Я вспоминаю одно Рождество в Небраске — мне тогда, кажется, было лет семь, — снегу намело в тот год высотой в одиннадцать футов. Соседей не было видно из-за сугробов, наши окна завалило снегом. Я вышел на улицу. Вокруг была такая сияющая белизна, как в первый день Творения.

Я шел по дороге, потому что тротуары еще не успели расчистить, и чувствовал себя чистым, как окружавший меня снег. Никто не ругался и не надрывал мне душу тем, что я не такой, как все. Не знаю, как объяснить, но в тот момент даже Небраска казалась мне раем.

Куда я шел? И что собирался сделать? Я расскажу вам, потому что это был поворотный момент моей жизни.

Я шел в магазин Гринбаума. Мои родители не смогли придумать, что подарить мне на Рождество. Они вручили мне конверт с пятидолларовой банкнотой и сказали, что я могу купить себе все, что захочу. Вы можете себе представить, что родители могут быть столь черствыми, настолько лишенными воображения, настолько скупыми в своих чувствах к ребенку? Даже если бы они подарили мне пару захудалых носков, я был бы безмерно счастлив. Но нет, я вынужден был отправиться в магазин сам.

Меня воспитывали в строгости. Я говорил, мои родители были баптистами. Они внушали мне, что люди приходят на землю не для веселья и праздности. Поэтому они хотели, чтобы я купил себе что-нибудь полезное, например книгу, галстук или носки. В общем, всякую ерунду. Я же хотел играть. Я хотел жить, черт возьми, хотел радоваться. Все-таки Рождество! А они надеялись, что я выброшу из головы странные мысли о веселье и развлечениях, что я буду практичным и серьезным. Это был их маленький жестокий тест. Понимаете? И я это знал.