Корнелл Вулрич: У ночи тысяча глаз

Шон остановил машину перед неприметным входом; и они вошли. Зал оказался практически пуст. Как, впрочем, в любое время суток, когда бы Шон туда ни заглянул. За столиком у окна, занятые разговором, который, похоже, продолжался уже давно, сидели двое мужчин. За другим застыла любовная парочка, погруженная в молчание. Единственный официант, с видом человека бесконечно усталого, но покорившегося судьбе, стоял без дела.

Шон подвел девушку сначала к столику в переднем углу зала:

— Может быть, здесь?

Она села, но тут же, со странной гримасой недовольства, поднялась с места.

— Слишком близко от окна. Стоит только повернуть голову, они как шпионы — за плечом у меня, за спиной…

Шон увидел в конце зала нечто вроде отдельного кабинета и пригласил ее туда:

— А как здесь?

Она опустилась на стул и уже не встала. Расценив ее жест как согласие, сел и он.

— Официант, задерните, пожалуйста, шторы на том боковом окне.

— Простите, сэр, но вы же так не увидите всей…

— Я сказал, задерните.

— Только бы они не достали нас… — тихо произнесла она, когда официант ушел. — Укройте меня. Натяните тысячу штор. Ах, какие острые у них лучи! Все равно найдут. Нет, наверное, такого места в мире, куда бы они не проникли.

— Ф-фу! — тихонько фыркнул Шон себе под нос. — Это надо же! — И попытался улыбнуться. — Как вы себя чувствуете? Дайте-ка вашу руку.

Рука по-прежнему была ледяной.

— Может, немного виски?

— Какой от него прок? Я бы уже утонула в нем, если бы…

Вернулся официант.

— Кофе для дамы. Черный кофе. Крепкий и горячий.

Пока они ждали, он закурил — не потому, что хотелось курить, хотелось себя чем-то занять.

— Как вас зовут? — осторожно спросил он. — Разумеется, это вовсе не обязательно, если вы не…

— Джин Рид, — прервала она его.

— Спасибо, мисс Рид.

— Можете называть меня Джин, так проще.

На что, интересно, она смотрит? На столе перед ними, где остановился ее взгляд, ничего не было.

Приходилось говорить за двоих:

— А вам не интересно знать, кто я?

Она продолжала неотрывно сверлить взглядом какую-то точку.

— Мужчина. Пришли, заставили меня снова смотреть на них. Без вас я бы уже с ними покончила. Не знаю, говорят ли за это спасибо.

— Меня зовут Том Шон, — представился он, пропустив ее слова мимо ушей. — Я… я служу в полиции. Детектив из отдела по расследованию убийств. Не могу ли чем-нибудь помочь…

— Полиция… детектив… — Девушка начала нервно смеяться.

Он терпеливо ждал, когда она успокоится.

Но смех не прекращался. Он как бы питался самим собой. Не был ни грубым, ни резким, даже не привлек внимания тех немногих посетителей, что сидели в зале. Смех отличался благопристойностью, как и все в ней. Но удержать его она, кажется, была не в силах.

Плач — ерунда! Нет ничего более ужасного, чем бесконечный и безрадостный смех без надежды. Шон сжал под столом кулак и сильно надавил им на колено.

Как же заставить ее замолчать?

Ему доводилось слышать, что, стоит залепить пощечину, истерика прекратится. Но на такое он никогда бы не решился… Еще говорили, что можно плеснуть в лицо стакан воды, — тоже помогает. Но и этого он ни за что бы не сделал: одно не легче другого. Вот если бы спасенный оказался мужчиной, можно было бы безо всяких угрызений совести врезать ему по челюсти.

Она ткнула большим пальцем куда-то себе за плечо:

— Арестуйте звезды за окном, сержант. Наденьте на них наручники. Огрейте их дубинкой.

Однако и у Шона было чувство собственного достоинства. Ему так хотелось ей помочь! Он встал, аккуратно задвинул стул и без единого слова пошел прочь.

Смех неожиданно прекратился. Том оглянулся: ее голова была опущена, глаза прикрыты рукой. Он немного постоял и вернулся за столик так же медленно, как и уходил. Не говоря ни слова, сел на тот же самый стул. Когда Джин наконец подняла глаза, то увидела на его лице терпеливое ожидание. Так, доступным ему способом, он стремился показать, что хочет лишь помочь ей.

Ее веки отяжелели от набежавших слез. Она взглянула на него и отвела рукой упавшие на глаза волосы.

— Ну что, готовы рассказывать?

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю, с чего начать.

— Рассказывайте, да и все. Вы держите все в себе, оттого так тяжело. Надо облегчить душу.

— Словами ничего не выразишь. Да и вряд ли нужно. Пережить можно, а пересказать — нет.

— Нет ничего такого, чего нельзя было бы пересказать. Мне не раз приходилось выслушивать самые невероятные истории.