Гильермо Мартинес: Долгая смерть Лусианы Б.

— Он и десять секунд назад у тебя был, — возразил я, недоумевая.

— Десять секунд назад… я на секунду о нем забыла.

— А теперь?

— А теперь вспомнила.

— Что же с тобой было? Приступ амнезии?

— Не знаю. — Она взглянула на меня, словно говоря, что не стоит придавать этому такое большое значение. — Возможно, то, чего ты так хочешь.

— Выходит, только я этого хочу, — сказал я раздосадованно.

— Да нет, — смешалась она, — мне тоже было любопытно. К тому же ты так ревнуешь к Клостеру…

— При чем здесь Клостер? — по-настоящему разозлился я. Сразу два соперника — это уже слишком.

Казалось, она раскаивается, что упомянула его. Во взгляде ее сквозило беспокойство, наверное, потому, что я впервые повысил голос.

— Да нет, конечно же ни при чем, — сказала она, готовая в любой момент взять свои слова обратно. — Я просто подумала, так ты меня не забудешь.

«Она уже знает немало приемов, — разочарованно подумал я. — Эти широко открытые печальные глаза могут одновременно и лгать, и говорить правду».

— Не забуду, можешь не сомневаться, — сказал я с оскорбленным видом, призвав на помощь уязвленную гордость. — Впервые меня целуют из сострадания.

— Может, теперь закончим работу? — спросила она и начала осторожно придвигаться на стуле к столу, словно опасалась какого-нибудь выпада с моей стороны.

— Конечно, закончим, — ответил я.

Я продиктовал две последние страницы и, когда она уже взяла сумочку, молча протянул деньги за прошедшую неделю. Впервые она спрятала их не глядя, словно ей не терпелось побыстрее уйти.

В тот день, десять лет назад, я видел Лусиану в последний раз. Тогда она была очень красивой, решительной и беззаботной девушкой, которая только училась искусству обольщения и которой, казалось, ничто не угрожало.

Без пяти четыре прозвенел домофон, и я, разглядывая в зеркале лифта свое изборожденное годами лицо, невольно представил себе, что увижу, когда открою дверь.

Подготовиться к тому, что я увидел, было невозможно. Конечно, передо мной стояла Лусиана, и мне пришлось с этим смириться, но в первое мгновение мне показалось, будто произошла какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, совершенная временем. Как написал Клостер, самая страшная месть по отношению к женщине — встретиться с ней после десяти лет разлуки.

Она поправилась, но если бы только это… Больше всего меня ужаснуло то, что знакомое лицо можно было узнать только по глазам, которые словно звали из прошлого, погруженного в трясину лет. Она улыбнулась, видимо решив проверить, сохранилось ли в ней хоть что-нибудь от былой привлекательности, но в улыбке сквозила безнадежность. Да и эта робкая улыбка была мимолетной, словно она сама понимала, что жестокие потери лишили ее прежнего очарования. Мои худшие опасения по поводу ее внешности, увы, подтвердились. Изящная шейка, некогда владевшая моими помыслами, потолстела, и обозначился второй подбородок, блестящие глаза уменьшились и припухли, губы горько изогнулись и, казалось, разучились улыбаться. Но особенно жестоко годы обошлись с ее волосами, словно она перенесла нервное заболевание или в порыве отчаяния просто повырывала их, и теперь надо лбом и ушами серыми шрамами просвечивал череп. Очевидно, я не сразу отвел взгляд от этих жалких остатков прежней роскоши, потому что она подняла руку в надежде скрыть проплешины, но тут же опустила ее — ущерб был слишком велик, чтобы прибегать к подобным уловкам.

— Этим я тоже обязана Клостеру, — сказала Лусиана.

Она села на старый вращающийся стул и огляделась, думаю, несколько удивившись тому, что в комнате все осталось по-прежнему.

— Невероятно, — произнесла она, словно столкнулась с некой несправедливостью и в то же время неожиданно нашла милое старое убежище нетронутым. — Здесь ничего не изменилось. Даже этот ужасный серый коврик сохранился. И ты… — Она взглянула на меня почти укоризненно. — Ты все такой же, если не считать нескольких седых волосков. И совсем не поправился; наверное, если пойти на кухню, там опять не окажется ничего, кроме кофе.

Теперь настала моя очередь сказать ей что-нибудь приятное, но я не нашел слов, и думаю, это молчание ранило ее сильнее, чем любая ложь.

— Ну так что, — сказала она, и неприятная усмешка тронула ее губы, — ты ничего не хочешь обо мне узнать? Не хочешь спросить, что случилось с моим женихом? — Она словно предлагала мне вступить в игру, и я подчинился.

— И что же случилось с твоим женихом? — машинально повторил я.