Лиза Уэлш - Студия пыток

– Я могу сказать очень немного. Это не монтаж. Обычный снимок, с обыкновенной точки. – Его дружелюбный тон сменился деловым. – В то время уже существовали кое-какие технологии. Жорж Мельес ведь снял свое «Путешествие на луну» в 1902 году. А этот твой парень на луну уж точно не собирался. Что именно они могли здесь подделать? Разве что декорации, грим, искусственная кровь, сюжет. Боже, Рильке. Надеюсь, что это игра, но ты только посмотри на нее. Какого черта, ведь это же открытая рана!

– Да, понимаю. Мне жаль, что пришлось показать это тебе.

– М-да, мне тоже жаль.

– Выпить хочешь?

– Нет. Скоро должен прийти кое-кто очень нужный. Я тут посижу, посмотрю, как все обернется. А что ты собираешься делать с фотографиями?

– Попробую разузнать, что там все-таки произошло.

– Это было очень давно.

– Знаю, но все равно попытаюсь.

– А зачем тебе это? Она тебе кем-то приходится?

– Я не знаю, Дуги. Понятия не имею, кем она была – просто девчонка, – но она все-таки была кем-то, и я не могу бросить ее.

В голове моей кто-то хлопнул дверью, и запахло пролитой кровью.

– Успеха тебе, конечно, но… Рильке!

– Что?

– Не спеши снова приходить ко мне.

Я дотронулся до его руки, повернулся и оставил его мыть руки. Я думал о том, выиграет ли когда-нибудь его лошадь, и если да, то куда он денет деньги.

Дуги предположил, что на снимках все могло быть подстроено. Теперь нужно найти человека, который разбирается в таких вещах. Я повернул туда, откуда пришел, к Парк-роуд. Парень в спецовке преградил мне дорогу и стал просить денег. Он выглядел так, словно кто-то натер его вскрытыми пакетиками от картофельных чипсов. Все в нем было блестящим, кроме ботинок., и манер. Я заплатил мзду, проскользнул в парадное и набрал номер по мобильному.

– Лесли? Это Рильке.

– Рильке. – Мягкий, хрипловатый голос, бас Марлей.

– Значит, ты дома.

– Да, ну а раз ты теперь это знаешь, можно я вернусь к работе, или тебе надо еще что-то?

– Просто хотел спросить, можно заскочить к тебе?

– В такую погоду мы как-то особенно вежливы, да, Рильке? Почему бы тебе просто не постучать в дверь?

– Хотел кое-что выяснить сначала. Ты один?

– Пока да. – На линии зависла подозрительность. – А что?

– Хочу что-то тебе показать.

– Рильке, если бы я в свое время не перестал говорить двусмысленно, у меня сегодня был бы отличный день. Короче, заходи и показывай, что хочешь.

Он положил трубку до того, как я успел сказать «пока».

Мне потребовалось пятнадцать минут, чтобы добраться до Лесли. Замок на двери, выходящей на лестничную клетку, выглядел так, словно его недавно взломали и вставили обратно. Я три раза коротко нажал на кнопку под буквой Л, дверь с писком отворилась, и я прошел дальше. Дверь в квартиру Леса была незаперта. Я прошел через темный коридор в гостиную.

Тяжелые бархатные шторы были задернуты, в комнате царили преждевременные сумерки. Я задержался у дверей, привыкая к полутьме и осматриваясь. По комнате словно пронесся ураган. Мебель отодвинута от стен, книги сброшены с полок, ящики вынуты, а их содержимое перевернуто вверх дном. Все в полном беспорядке: лазерные диски, бумаги, одежда, обувь и парики свалены в кучу. Сам Лес, в черной плиссированной юбке и свитере с высоким горлом, сидел на краю сдвинутой с места кровати и курил. Он, видимо, уже начал уборку, сдвинул стулья вокруг журнального столика, но робкая попытка потонула в хаосе. Над камином в громоздкой золотистой пластиковой раме криво висела картина-обманка: широко улыбающийся мексиканец. Философский ответ Леса бренности человеческой жизни. Посмотрите немного левее – смеющийся череп в сомбреро с бахромой сосет сигару; теперь чуть-чуть сместите взгляд – Лес в сомбреро, с сигарой. Я потянулся к картине и выровнял ее. Лицо – череп – лицо. Лес рассмеялся у меня за спиной. Его бандитский смех, похожий на крик осла, обычно заканчивался мокрым кашлем.

– Молодец, Рильке, так действительно лучше.

Лес никогда не был красавцем. В свои лучшие годы – скажем, лет в семнадцать-восемнадцать – в нем было что-то от эльфа. Он был недобрым эльфом, насмешником, держащимся за юбку злой феи и подстрекающим ее на пакости. В сорок его лицо стало зеркалом всей его жизни. Глубоко посаженные глаза с тяжелыми веками, высокие скулы, тонкий, крючковатый нос и широкий тонкогубый рот. Для одного лица – слишком много, кажется, будто какая-то черта лишняя. Но когда он одет и если смотреть издалека, его можно принять за кого угодно. Он снова закашлялся, часто и грубо, как шестидесятилетняя старуха.