Андрей Рубанов - Живая земля

Теперь старшее поколение спасается цереброном. Лучше головные боли, чем расчеловечивание.

Экран переливался красками: общероссийский Нулевой канал вещал в отличном качестве. Давали вечерний блок актуальных интервью: гость студии – некто суровый, в грубо сшитом сюртучке – веско формулировал, делая простые выразительные жесты, а ведущий шоу кивал и поддакивал. Сюртучок гостя, правда, был самую малость слишком грубо сшит, а формулировки самую малость слишком веские, а жесты слишком простые, а визави кивал хоть и с умным видом, но тоже слишком истово.

– Очень просто, – излагал суровый, живописно набычившись. – Как только административная столица переместилась в Новую Москву, туда же переместилась и финансовая столица. Хотя финансистов никто под Купол не звал. Туда вообще никого не звали. Ни промышленников, ни торговцев, ни рестораторов, ни деятелей шоу-бизнеса. Заявлено было кратко и просто: администраторы едут в Азию, в Сибирь, бизнесмены остаются в Европе. Власти – отдельно, бизнес – отдельно, между ними четыре тысячи километров. Прекрасная идея (ведущий мелко тряс напомаженной головой, демонстрируя понимание). Но не вышло. Бизнесмены почему-то устремились вслед за администраторами. Остались деятели культуры, но им деваться было некуда, пришлось ехать вслед за бизнесом, ибо культура у нас привыкла быть либо при бизнесе, либо под бизнесом. Кроме того, трудно называть культурной столицей город, застроенный черными безжизненными башнями, в которых выше двадцатого этажа творится черт знает что…

Денис ухмыльнулся, бесшумно прошел к себе в комнату. Стянул через голову свитер, лег. Отягощавшая задний карман пачка червонцев мешала устроиться удобно – он вытащил, поигрался гибкими пластиковыми денежками, их количество умиротворяло. Бросил на пол.

Почему «черт знает что»? Там жизнь творится. И ниже двадцатого, и выше двадцатого. Люди добывают пищу, размножаются, спят и бодрствуют. Ссорятся и мирятся. Спасают друг друга или умерщвляют. При чем тут черт? Все они поминают черта, как только речь заходит про этажи выше двадцатого. Мы живем на третьем, и с нами бог, а все, что выше, – от лукавого.

Все телевизионные умники одинаковы. Профессионально передернуть – вот их задача.

Мама вошла почти бесшумно.

– Тебя весь день не было, – сказала она. – Ты ел?

Десны прилипли к внутренним поверхностям щек. Денис с трудом раскрыл рот. Щелкнув языком, отодрал сухой язык от неба; вспомнил Модеста: перед тем, как что-то сказать, зеленый человек издавал точно такой же звук.

– Да, ел. Два раза.

Мать увидела деньги и изменилась в лице:

– Это что?

Денис закинул руки за голову:

– Это деньги, мама. Это деньги.

Мама кивнула. Смотрела без тревоги или осуждения, но так внимательно, что сама эта внимательность содержала бесконечное количество тревоги и осуждения.

– Не смотри так, – попросил Денис. – Пожалуйста, не смотри так. Это всего лишь деньги.

– Я вижу не деньги, – сказала мама. – Я вижу кучу денег.

– У нас не было денег, а теперь есть.

Мать кивнула, оглянулась, ища стул. Села, не по-женски широко расставив колени.

– Я все ждала, когда это случится, – медленно произнесла она.

Денис улыбнулся:

– Ты ждала, когда я принесу кучу денег?

– Бог с ними, с деньгами. Я ждала, когда ты попробуешь мякоть стебля.

Денис испытал момент паники, сел, решил: лучше будет признаться.

– Мама, я давно попробовал мякоть стебля. Еще год назад.

– И как тебе? – спокойно спросила мама.

Сын подумал, развел руками:

– Трудно сказать.

– Понравилось?

– Не знаю.

– Не спеши, – мягко, едва не ласково сказала мать. – Подумай. Подбери слова. Мне важно знать твой ответ. Только точный. Расскажи подробно, что чувствуешь.

– Мне… – Денис смешался, с досадой понял, что глупо улыбается. – Понимаешь… Такие вещи надо… Ну… типа на свежую голову… А я спать хочу.

– Нет. Ты сейчас расскажи. Напряги ее. Голову. И расскажи. А я послушаю.

– Она… – Денис улыбнулся. – Она не напрягается.

– Вот именно.

Слава богу, подумал Денис, она не спрашивает, где я взял мякоть. И деньги. В последнее время она совсем перестала задавать вопросы.

Хорошо иметь умную мать. Особенно когда тебе двадцать лет.

– Знаешь, – сказала она, – я никогда не думала, что твой отец может убить человека. А он убил. Тот человек был настоящая сволочь, его надо было убить – и твой отец убил его. Тот человек взял в заложники двух женщин и захватил вертолет. Тебе было семь часов от роду. Вокруг – лес, колония травоедов, ни милиции, ни власти, только толпа испуганных женщин и зеленых полукретинов… Твой отец застрелил того человека. Из автомата. Попал точно в лоб. И ранил еще двоих. На том вертолете увезли меня и тебя. Савелий остался. Пилоту он обещал, что найдет и убьет его, в любой точке мира, если пилот не вернется за остальными. Мы стояли толпой, на площади, перед вертолетом, и пилот поклялся перед всеми, что вернется. И увез меня и тебя в Москву. Твой отец двое суток не выпускал из рук автомата, пока из поселка не вывезли всех женщин и всех больных. Вывезли даже тех, у кого была третья стадия… Вывезли все истории болезней, все научные материалы, рабочие записи и дневники доктора Смирнова. Потом вертолет прилетел за мужчинами, но отца уже не было… Он ушел. В лес. Зачем – я не знаю. Одни говорят, что он якобы хотел забрать тела своих друзей. Гоши Дегтя и Смирнова… Другие говорят, что он ушел мстить дикарям. Третьи говорят, что он собирался покончить с собой. Говорят, в лесу несколько дней слышали выстрелы. Но отца твоего больше никто не видел.