Луи Байяр - Черная башня

— А теперь?

— Теперь? Так ведь нет уже, похоже, смысла молчать. — Он вздыхает едва слышно. — А может, никогда и не было.

У идеи был автор, и звали его Вергилий.

Подобно многим французским революционерам, профессор Корнель боготворил древних римлян. Как раз в тот момент, когда мой отец пришел к нему, он был занят чтением второй книги «Энеиды»: «Как был захвачен город». В Трою вкатили гигантского деревянного коня с греками в животе. Город побежден, стены полыхают, Гекуба рыдает…

А не проделать ли тот же трюк в меньшем масштабе?

Сказано — сделано: профессор Корнель приобретает вырезанную из кедра лошадку немного больше метра в высоту, полутора метров в длину и выдалбливает у нее в брюхе полость, достаточно объемную, чтобы вместить ребенка. Затем приделывает к копытам колесики, с помощью шила просверливает отверстия для дыхания, прикрывает полость выдвигающейся панелью с потайной щеколдой… и, проработав два дня, объявляет, что все готово.

— Готово к чему? — спрашиваю я.

— Готово к использованию. В тот же вечер ваш отец пронес ее внутрь. Это было седьмого июня.

Седьмого июня. Тем же числом датировано письмо, которое он оставил матери перед уходом. «Важное дело… небезопасное… я могу не вернуться…»

Вот, значит, что это было за дело: проникнуть в Тампль в наемном экипаже с профессором Корнелем и выдолбленной изнутри лошадкой.

— О, они, конечно, были поражены при виде вашего отца, катящего за собой деревянную лошадку. Но он очень спокойно объяснил ситуацию. Сказал, Комитет поручил ему доставить — что он придумал? — ах да, мирное приношение. От Пруссии.

— И они поверили?

— Ну конечно, пришлось подделать кое-какие бумаги.

Выяснилось, что в профессоре Корнеле пробудился дремавший прежде дар. Используя входные визы отца в качестве образца, с помощью бумаги, свечи и чернил он воссоздал личную подпись гражданина Матье вкупе с уникальной печатью Комитета общественной безопасности. Сходство с оригиналом было такое, что совпадал даже оттенок воска: цвета прогорклого масла.

Выглядели бумаги безупречно, для личного же подтверждения приказа было слишком поздно. Так что лошадке позволили проникнуть внутрь.

— И что дальше?

— Ваш отец лично занес лошадку в камеру Луи Шарля.

— Зачем?

— Разве не ясно? Чтобы посадить мальчика внутрь.

— Но как вы предполагали вынести лошадку обратно? Не вызывая подозрений?

О, для этого предназначался другой документ, доставленный тремя часами позже. Тоже «от Комитета», тоже поддельный. В нем объявлялось, что вышеуказанную лошадь надлежит незамедлительно убрать из башни.

— Всего через три часа?

— Поймите, юноша, на нас играло одно важное обстоятельство: всем известная непредсказуемость Комитета. Все знали: благословляемое на закате вполне могло к рассвету превратиться в незаконное. То же, судя по нашим документам, произошло и с лошадью: «Вторично рассмотрев вопрос, Комитет пришел к заключению, что никакой сын тирана не должен веселиться, пока французским детям недостает хлеба». Я сейчас уже забыл, как мы это дословно сформулировали, но звучало убедительно.

— И все получилось. Вашего отца опять впустили. Выделили даже двоих солдат, чтобы те помогли ему стащить лошадь вниз по лестнице.

— Но разве после ухода отца камеру не осмотрели? — спросил я. — Он писал, что стража заглядывала к Луи Шарлю по нескольку раз за ночь. И с проверки же начиналось каждое утро.

— Разумеется, камеру осматривали, — невозмутимо отвечает Папаша Время. — Для этого мы и пронесли внутрь другого мальчика.

И тут на сцену опять выходит Леблан.

Посредством тайных расспросов он разыскал женщину — прачку, бывшую проститутку Фелисите Нуво, — которая в последние дни Марии Антуанетты входила в штат королевской прислуги и стала, с немалым риском для собственной безопасности, одной из самых рьяных защитниц королевы. Она поклонялась этой женщине и не считала нужным скрывать свои чувства. Никто и никогда не проявлял к ней такой доброты, как королева, говорила Фелисите, не обращался с ней так милостиво, так (за неимением более подходящего слова) по-христиански.

Фелисите особенно любила вспоминать день, когда ее собственного сына привели навестить мать. Королева ласково заметила, как очарователен этот ребенок. И насколько — «вы только представьте, как с этими словами она смахивает слезу со своей благородной щеки!» — насколько он похож на ее сыночка, Луи Шарля. Скорбь королевы так глубоко тронула Фелисите, что позже она решила распрощаться с криминальным прошлым и посвятить жизнь памяти Марии Антуанетты.