Режи Дескотт - Обскура

— Присаживайтесь, прошу вас, — сказал Жан, посмотрев на посетительницу.

— Должна вам сказать, доктор, что слышала о вас много хорошего, — сказала женщина, последовав его приглашению.

— Вот как? От кого же?

— От многих своих подруг.

Он взглянул на нее более внимательно, догадываясь, какие «подруги» имеются в виду. У женщины был прямоугольный лоб, темно-каштановые волосы, которым с помощью краски был придан оттенок красного дерева, квадратные плечи, высокая грудь, прямой нос с продолговатыми ноздрями, улыбающийся рот и очень необычные глаза — желто-карие? желто-зеленые? — которые выдержали его взгляд с ироничным спокойствием. В ней заметно было лишь слегка завуалированное бесстыдство, сразу напоминающее о манере публичных женщин, которых среди пациентов Жана было немало: этой частью своей клиентуры Жан был обязан не слишком давнему периоду стажировки у профессора Альфреда Фурнье в больнице Сен-Луи. Туда подобные незнакомке особы приходили на прием целыми группами, по восемь — десять человек. Эти визиты, проходившие всегда по одному и тому же сценарию, напоминали какой-то немой спектакль, режиссером которого был сам мэтр Фурнье — почтенный старец в темной бархатной шапочке, слова которого студенты, интерны и экстерны воспринимали как откровение.

Это была хорошая школа, и полученный в ней опыт послужил отличным подкреплением его теоретическим познаниям.

Несмотря на юный возраст, Жан Корбель постиг ужасно предсказуемую сущность человеческой натуры — хотя это никогда не мешало ему сострадать человеческим горестям. А работа в больнице Сен-Луи смягчила бы и более жесткое сердце. Со временем он привык удерживаться от невольных гримас отвращения и сохранял полную внешнюю невозмутимость, когда пациент демонстрировал сифилитические язвы на половых органах и других частях тела, иногда во рту, не говоря о тех случаях, когда они уже разъедали лицо. Но иногда разрушения, нанесенные болезнью, были столь обширными, а страдания людей — столь жестокими, что он не мог сдержать непроизвольную дрожь, охватывающую его с головы до ног.

Поэтому сейчас, уже немало насмотревшись на суровую изнанку жизни — на страдания людей, умирающих в своих каморках от туберкулеза или корчащихся от боли, когда многочисленные язвы поедали их тело заживо, и сознавая, что в подобных случаях нельзя помочь ничем, кроме сострадания, — сейчас Жан Корбель относился более терпимо к профессиональному бесстыдству пациенток, хотя сразу распознавал его природу — он понимал, что в данном случае оно играет ту же роль, что у «приличных» людей — простая любезность.

— Вы, случайно, не уснули, доктор?

Он поднял голову с невольной улыбкой — настолько эта бесцеремонность была непохожа на скованность и застенчивость большинства заходивших в его кабинет пациентов.

— Простите.

— О, это вы меня простите! Мне показалось, вы собирались уходить?

Она смотрела на него с прежней иронией во взгляде. Они как будто поменялись ролями, и теперь пациентом стал он. Жан вспомнил, что похожий взгляд был у Сибиллы, когда он побежал за ней после ее не вполне удачного «выступления» в клинике Шарко и она не могла не заметить, что он ею увлечен. Однако он вовсе не собирался увлекаться этой женщиной… Неужели о его мыслях так легко догадаться по выражению лица?..

— Располагайтесь для осмотра, — сказал он, чтобы вернуться в привычные рамки общения с пациентами. — Да, кстати… Я даже не спросил вашего имени.

— Марселина Ферро… Вот сюда? — спросила она, указывая на смотровое кресло.

Жан кивнул, приготовил хирургическое зеркало и направился к фаянсовой раковине в углу кабинета, чтобы вымыть руки.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

Она села в кресло, закинула ноги на специальные полукруглые скобы, подняла верхнюю и нижнюю юбку и стала терпеливо ждать, напевая вполголоса. Жан узнал мелодию и вспомнил название песенки — «На ступеньках дворца». Голос у женщины был приятным, чистым, с легкой обворожительной хрипотцой, которая вполне подходила к ее облику, но в то же время в нем звучала какая-то наивность, словно у совсем юной девушки. Марселина Ферро пела:

Жан глубоко вздохнул, прежде чем склониться между ее раздвинутых бедер, крепких и гладких. Бедра танцовщицы, отметил он, тщетно пытаясь отогнать неудержимое влечение, которое они в нем пробудили. Но когда Жан взглянул на треугольник волос, также имевших оттенок красного дерева, из-под которого выступали половые губы — две небольшие упругие складки плоти с перламутровой изнанкой, раскрытые, словно собирающиеся что-то схватить, — он непроизвольно сглотнул слюну и удивился, что колеблется, не осмеливаясь протянуть руку: она слегка дрожала. Эта область притягивала его как магнит. Никогда еще во время работы он не чувствовал себя таким взволнованным.