А Брэди - Обман

Голос Ричарда звучит словно издалека. Он больше не смотрит в мою сторону. Его глаза снова прикованы к рабочим, лазающим по лесам. И он потирает большие пальцы.

– Она вошла ко мне с большой бейсбольной битой в руках. B тот день на стадионе раздавали биты, и она протянула ее мне. Но когда я дотронулся до кончика, она вдруг занесла ее над головой и размахнулась. Не как бейсболист. Просто подняла ее очень высоко и обрушила на меня, как будто гвоздь хотела забить. Я попытался прикрыть голову и увернуться, но она завизжала, чтобы я стоял прямо, как мужик. Если я разочаровал ее, как все мужики, то должен получить свое и терпеть боль, как мужик. Она замахивалась битой, снова и снова, и била меня. Потом наконец устала, упала на пол и разрыдалась. В комнате был настоящий хаос, повсюду валялись вещи – Фрэнсис все разнесла – и она сказала: посмотри, что ты заставил меня сделать. Обе моих руки были сломаны.

Я не могу ничего с собой поделать – ахаю, и закрываю лицо руками, и стараюсь незаметно сморгнуть набежавшие слезы, чтобы Ричард их не заметил. У него были переломаны руки; вот почему он не может как следует согнуть левую и она торчит под странным углом. Он поворачивается ко мне и заканчивает историю:

– Она увидела это и поняла, что мне нужна медицинская помощь. И отправилась к себе в спальню, чтобы сменить одежду и поправить макияж. А я попробовал надеть рубашку, хотя мне было очень больно двигать руками. Но на мне были шорты, и я сумел обуть туфли, на которых не было шнурков. Она вернулась за мной, прикрыла своим шарфом мои плечи и отвела к доктору. Он жил не очень далеко, вниз по нашей улице.

В те дни в каждом районе обязательно был такой врач – к нему всегда обращались, если ребенок падал, например, и что-нибудь ломал или подворачивал ногу, в общем, все такое. Я не знаю, платили им или нет. Рентгена мне не делали и гипс тоже не накладывали, потому что в больницу мы не пошли. Тот доктор сделал мне шины из деревяшек, которые обмотал ватой и бинтами. Потом согнул мои руки в локтях и продел их в перевязи. Уже наступил вечер, мы шли домой, и она говорила, что я не должен никому рассказывать, потому что если кто-то узнает – все узнают, – какой я на самом деле плохой, меня точно увезут от нее и запрут в каком-нибудь приюте.

– Ричард, вы никогда не были плохим! Вы ни в чем не виноваты! – Я вытираю слезы и лезу за носовым платком. – Ваша мать… никогда нельзя делать такое с ребенком. – Я больше не могу скрывать слезы, Ричард видит, что я плачу, и краснеет. Я знаю, каково это – когда тебя бьют и ты веришь в то единственное, во что в состоянии поверить: во всем виновата ты сама. Ты навлекла это на себя. Господи, как мне это знакомо! – Она была больна, Ричард. Вы не могли ее остановить.

– Да, я знаю. Очень больна. – Он отворачивается к окну, и я понимаю, что он закончил. Через некоторое время Ричард вздыхает и кладет руки на колени.

– Разве теперь не ваша очередь говорить? – Он закончил со своей историей и сейчас пытается как бы оттолкнуть от себя эмоции, переложить их на меня, избавиться от бремени.

– Наверное… наверное, да. Но мне трудно сосредоточиться на себе после того, что вы только что мне рассказали. Поверить не могу, что ваше детство было таким ужасным. – Рассказать ему о себе? О Лукасе? Признаться, что я лучше, чем кто-либо, понимаю, что он чувствовал?

– Ну, так было не все время. Случались и нормальные, хорошие дни. Она не всегда меня избивала. Но, как я полагаю, истории, в которых все хорошо, – не те истории, что вы хотите услышать. Правильно? В тюрьме меня постоянно расспрашивали только о том, что ужасного было в моей жизни. Никому не интересно знать, что я ел хлопья с молоком на завтрак или что моя мама делала все, чтобы я учился на отлично. Не важно, что мне никогда не приходилось беспокоиться о том, что мы будем есть или что мне носить, даже когда у нас почти совсем не было денег. Им хочется слушать только про то, как меня мучили и как я страдал.

– Вы рассказывали кому-нибудь то, что рассказали сейчас мне?

– Нет. Держал все в себе. Вообще старался больше помалкивать, когда сидел. Делал то, что мне говорили, но потом, когда меня оставляли в покое, просто читал книги. Парни все ржали, что я мог бы получить тюремную ученую степень – столько книг прочитал.

– А вам нравилось читать, да? – Я еще не готова излить Ричарду душу. Поэтому каждый раз перевожу разговор на него и слушаю.

– Да, мне нравилось читать. С книгами не надо разговаривать.

Мне вдруг становится смешно. Я вижу Ричарда в тюремной камере с потрескавшимся бетонным полом и портретом Фары Фосетт на стене, согнувшимся над потрепанным Кораном или «Войной и миром».